Нуэль Эммонс - Чарльз Мэнсон: подлинная история жизни, рассказанная им самим
Когда мы не играли на гитарах и не занимались, то просто разговаривали, причем довольно долго. Старик мне нравился, и я внимал каждому его слову. Он почти не говорил о событиях, из-за которых оказался в тюрьме, но для человека, отсидевшего такой срок, он был хорошо осведомлен о том, что происходило там, на воле. Меня всегда поражало, как это он так разбирается в политике правительства, деятельности профсоюзов и международной обстановке. Как большинство заключенных со стажем, он не уставал рассуждать о коррупции, в которой погрязла система. Причем в отличие от других, лишь описывавших положение вещей, Карпис подробно разбирал обстоятельства и причины, стоявшие за законами и деятельностью правительства. Он просветил меня насчет того, чем занимается в других странах ЦРУ (потом выяснилось, что он действительно знал, о чем говорил). Черт, в ту пору я даже понятия не имел о существовании ЦРУ!
Что же до профсоюзов, все знали, что у Карписа были связи с лидерами профсоюзного движения. Не раз он использовал свои контакты, чтобы помочь тому или иному заключенному подготовить условия для досрочного освобождения, сделав так, чтобы ему предложили работу через профсоюз.
Порой я пытался соблазнить Карписа сайентологией. «Малыш, — говорил он мне в таких случаях, — разум — твой лучший друг, и в то же время он может оказаться твоим злейшим врагом. Так не порти его больше, чем мир уже его изуродовал!» В другой раз он добавлял: «Не пытайся быть тем, кем ты не являешься на самом деле. Никогда не лги. Не жди милости от судьбы, иди своим путем. Не доверяй политикам или богатым людям. И никогда не оставляй друга в беде».
Я попал в Макнил в июле 1961 года. Тогда мне было двадцать шесть лет. Первые пятнадцать месяцев я старался вести себя так, словно навидался в жизни всякого и познал все, что только можно. Для себя и для слушателей я, не жалея красок, расписывал «кадиллаки», кучу красивейших голливудских шлюх и роскошную жизнь. Я изображал из себя беспечного парня, которому на все наплевать, перед приятелями заключенными и тюремным начальством. Я постоянно влипал во что-то и явно не напрягался по этому поводу.
Но в конце 1962 года, когда надо мной нависла туча, я увидел себя тем, кем был на самом деле: незрелым, запутавшимся человеком, который только и умел, что сотрясать воздух. У меня не было подходящей цели в жизни, я шел по ней наугад. В последующие годы я перестал быть несерьезным дурачком. Я искренне хотел лучше узнать себя и научиться жить честно. Мое увлечение музыкой было серьезным, и я чувствовал, что выбрал верное направление. Мне казалось, будто я прошел какой-то долгий путь. Я ощущал себя честным человеком и больше не врал и даже не преувеличивал случаи из прошлого. Я с оптимизмом смотрел в будущее и трезво оценивал то, что могло ожидать меня после освобождения. Никаких неосуществимых фантазий у меня в голове не было. Впрочем, я так и не избавился от какого-то детского желания производить на окружающих впечатление, особенно когда брал в руки гитару и пел перед приятелями. Развлекая ребят игрой на гитаре, я чувствовал себя очень уверенно. Когда меня начинали расхваливать, я чувствовал себя более чем польщенным, но тщеславие не позволяло мне почивать на лаврах. Оно заставляло меня заниматься еще больше и стремиться к такому мастерству, чтобы обо мне можно было сказать: да, он явно талантлив. Я был одержим музыкой. Мне нравилось играть песни известных исполнителей, но еще больше удовольствия приносило мне сочинение собственных песен.
В июне 1966 года меня перевели из тюрьмы Макнил на Терминал-Айленд. Примерным поведением я зарабатывал себе досрочное освобождение, а для федералов это обычное дело — перевести тебя в тюрьму (если таковая имеется) поближе к месту, где тебе определят жить после окончания заключения.
Эта была желанная перемена. Я устал от вечного дождя и тумана и, мягко говоря, от какого-то тления на Макниле. Я уже бывал на Терминал-Айленде и мог сказать, что если уж тебе пришлось отбывать срок, то Терминал-Айленд был одним из лучших мест для этого. Кроме того, здешние условия позволили мне добиться еще больших успехов в игре на гитаре. Терминал-Айленд находится невдалеке от Лос-Анджелеса и Голливуда, так что там всегда бывает много исполнителей, оттачивающих перед тюремной аудиторией новые песни и постановки, которые потом играют в турах. Что еще важнее, многие из них приветствовали участие в концертах способных музыкантов из числа заключенных. Я воспользовался этими обстоятельствами и играл каждый раз, когда была такая возможность. Это был хороший опыт для меня, и я чувствовал себя профессионалом, поднимаясь на сцену.
Мне показалось, что последний год в тюрьме пролетел как один день. Я был так поглощен сочинением музыки и игрой на гитаре, что перестал думать о жизни на воле. Несмотря на то что именно вольная жизнь и желание оставаться свободным побудили меня заняться музыкой и справиться с навязчивыми идеями, я был страшно доволен тем местом, где оказался. Может, это и дико прозвучит, но я был очень счастлив на Терминал-Айленде. У меня были там хорошие друзья. Меня приняли и даже оценили как личность. Если не считать того, что у меня не было любимой девушки — или, по крайней мере, девушки, с которой я мог спать, — в остальном жизнь на Терминал-Айленде была, пожалуй, самой лучшей для меня. Размышления о возвращении на свободу снова вызвали у меня чувство неполноценности, преодолеть которое, как я уже знал, было невероятно трудно.
Часть 2. Круг одного
Глава 4
В прессе писали о том, что, когда в 1967 году мне пришло время выходить из Терминал-Айленда, я спросил, могу ли остаться. Это правда. Последние семь лет своей жизни я провел в ожидании дня, который принесет мне свободу. У меня были мечты, я строил какие-то планы, но когда дело дошло до освобождения, я знал, что этим мечтам не дано осуществиться, а в своих планах я принимал желаемое за действительное. Это я уже проходил. После выхода из тюрьмы все было не так, как я себе представлял. Между иллюзией и реальностью существует огромная разница, но я был знаком и с той, и с другой. Я наконец-то обрел место, где мне было спокойно, — улицы перестали привлекать меня. На Терминал-Айленде у меня была приятная работа, гитара и масса времени для того, чтобы играть на ней. Никаких сложностей с начальством или другими заключенными. Стоило мне подумать о том, что на свободе все придется начинать сначала, как в сознании всплывали все мои попытки сбежать и даже законное освобождение из тюрьмы. Я вспоминал, как мальчиком сворачивался клубком где-нибудь в глухом переулке, пытаясь уснуть и не замерзнуть и в то же время опасаясь погрузиться в сон и не услышать приближающегося полицейского, который мог разбудить меня и отвести обратно в тюрьму. Вот я уже молодой человек: лежу на постели в какой-нибудь грязной комнате и ломаю голову, как буду расплачиваться за следующий ночлег или как собираюсь прокормиться днем. Вглядываясь в прошлое, я осознавал, что вершиной моей жизни можно считать разве что сутенерство в конце пятидесятых. Я припоминал все пустые мыслишки насчет того, какой же я крутой, хотя ведь все время знал, что на самом деле я лживый ублюдок, боявшийся увидеть себя таким, каким был в действительности. От этих мыслей все мое желание стать другим и уважать себя, с которым я жил последние семь лет, оставило меня. Меня отчаянно пугала необходимость взаимодействовать с миром, который всегда оставался мне непонятным. У меня была музыка, но я опасался, что если буду зависеть от нее слишком сильно, то неудача ждет меня и здесь. Нет, я не хотел выходить в мир, в котором для меня была одна неопределенность. В тюрьме я был в безопасности — я хотел, чтобы и дальше было так.
Вот что я сказал сотруднику, оформлявшему меня на выход: «Знаешь что, приятель, я не хочу отсюда уходить! У меня нет дома, куда я могу пойти. Почему бы тебе не отправить меня обратно?» Сотрудник лишь рассмеялся в ответ, решив, что я пошутил. «Да я серьезно, пойми! Я про то, что не хочу уходить!» Моя просьба осталась без ответа.
В процедуре освобождения нет ничего сложного. Последняя фотография — она идет в дело. Тебе дают адрес твоего контролера, и ты обязуешься в течение суток сообщить ему о своем прибытии. Если у тебя есть деньги на хранении, то тебе их выдают. Если правительство помогает тебе, то ты должен забрать положенные деньги, когда будешь отмечаться у контролера. Тебе дают тридцать долларов до встречи с контролером. На тюремной машине тебя довозят до остановки общественного транспорта, и водитель прощается с тобой, иногда желая удачи. После этого ты заботишься о себе сам.
Терминал-Айленд отделяет от Сан-Педро полоса воды миль в десять шириной. Перебраться на материк можно двумя способами: люди плывут на пароме, а машины едут по мосту. Меня подвезли к парому. Он как раз отходил, но я специально не стал спешить. Вместо этого я присел на штабель досок и стал разглядывать людей, машины и чаек. Я пытался определить марку автомобилей. Семь лет тюремного заключения не прошли бесследно: я с трудом отличал «форд» от «шевроле». Чайки падали вниз, подхватывая разбросанный на земле мусор. Наблюдая за оказавшимися поблизости людьми, я думал, скольким из них пришлось посидеть в тюрьме и есть ли среди них такие, кто провел за решеткой больше половины своей жизни. Мне было тридцать два года, и больше семнадцати лет моей жизни прошло в тюрьме или в исправительных учреждениях, где я тоже был лишен свободы.
