Станислав Куняев - Жрецы и жертвы Холокоста
Поскольку почти все прочитанные и использованные книги были изданы крохотными тиражами и неизвестны массовому читателю, то я цитирую их довольно щедро. Может быть, что и чересчур щедро, за что прошу заранее читателей простить меня. Но лучше пересолить с аргументами на такую взрывоопасную тему, нежели не договорить чего-то.
На свои комментарии к прочитанному я тоже не скупился и не раз ощущал, что испытываю почти эстетическое удовлетворение от состояния творчества, довольно часто посещавшего меня.
Все другие источники, на которые я ссылался и которыми эпизодически и скупо пользовался, перечислены мною в заключении этой истерзавшей меня работы.
I. Брызги шампанского
Начался совершенно дикий шабаш.
Л. КовальМягкой прибалтийской зимой 1962 или 1963 года я жил на Рижском взморье, в Дубултах и переводил стихи литовского поэта Малдониса.
В это время в литературной среде ещё не было мировоззренческого раскола, и в Доме творчества я радушно компанействовал с Василием Аксёновым, с Анатолием Гладилиным, с Григорием Поженяном и сотрудником журнала «Знамя» Самуилом Дмитриевым, которого все звали попросту «Мулей». Никто тогда и не мог себе представить, что через несколько лет после арабо-израильской войны 1967 года воздух в мире неожиданно изменится, и многие мои друзья вдруг почувствуют себя евреями. Помню, как добродушный Муля вдруг с восторгом заявил: «Ну и дали мы этим арабам!» — как будто он воевал на Голанских высотах и отрывал окопы в песках Синая.
А я несколько позже, осмысливая эти перемены, написал стихотворенье, вспомнив о мягкой прибалтийской зиме 1962 года:
Пятнадцать лет тому назад
Три друга жили здесь беспечно.
Ну что ж! Никто не виноват,
Что это не продлилось вечно.
Ужель предопределена
Судьбой вся наша доля свыше?
Как развела друзей она:
Один в гробу, другой в Париже.
А третий зимний воздух ртом
Хватает весело и жадно
И снова думает о том,
Что жизнь, как совесть, беспощадна.
Что вздохи матери-земли,
Её озноб, её тревога
Затем, чтоб в мировой пыли
Не сгинула твоя дорога.
«В гробу» к тому времени был Муля Дмитриев, так радовавшийся победе евреев над арабами, «другой» — это Аксёнов с Гладилиным в одном флаконе, а третий — это я. Рядом с нами постоянно возникала журналистка Алла Гербер, неумело изображавшая из себя еврейскую красавицу, что вызывало у меня искреннюю жалость к ней.
На дворе стоял сырой прибалтийский январь, ветер с моря раскачивал под моими окнами старые сосны, с которых обрушивались тяжёлые, влажные хлопья снега.
В Дубултах было ветрено и неуютно, все забегаловки в округе нам надоели, и мы решили отпраздновать старый Новый год в Риге, тем более, что наши старшие собутыльники — моряк Гриша Поженян и бывший разведчик Овидий Горчаков имели доступ в Рижский Дом кино и соблазнили нас провести новогоднюю ночь среди киношной богемы.
Столик для известных столичных писателей нашёлся чуть ли не в центре низкого зала. Мы уселись, заказали традиционный латышский «Кристалл», шампанское, миноги и начали потихоньку провожать старый Новый год.
Поскольку среди нас была единственная женщина — Алла Гербер, то вскоре то ли Гладилин, то ли Аксёнов предложил выпить за неё. Мы подняли бокалы шампанского, стали чокаться с нашей Эсфирью, но тут, встав из-за соседнего стола, к нам выдвинулся грузный, крепко выпивший великан-латыш и, обращаясь к Гербер на ломаном русском языке, громко и отчётливо сказал фразу, смысл которой заключался в том, что он пьёт за то, чтобы древняя латышская столица как можно скорее освободилась от таких жидовок, как наша Алла.
Зал в Доме кино был небольшой, потолки низкие, голос у латыша зычный… Наступила тягостная тишина, которая тут же разрешилась взрывом, потому что я, умевший в молодые годы (хлебом не корми!) попадать в любые скверные истории, свободной рукою резко ударил снизу лапу латышского медведя-антисемита, да так удачно, что его бокал с шампанским вырвался из толстых пальцев, ударился в низкий потолок, и мы все тут же оказались осыпанными осколками хрусталя и янтарными брызгами божественного напитка.
Что было дальше в эту хрустальную ночь, помню смутно. Меня вырвали из медвежьих объятий латыша, нас растащили, его вывели из зала, празднество продолжалось, латышские киношники (не только евреи!) бросились поздравлять меня с благородным поступком, все восторгались моей спортивной реакцией. Словом, ночь пролетела как нельзя лучше… К утру мы вернулись на такси в Дом творчества. Напомню, что это всё случилось 45 лет тому назад…
А осенью 2007 года в жизни нашей Общественной палаты произошло знаменательное событие. В результате ротации, предусмотренной положением о палате, туда вошли два крупных еврейских функционера — председатель фонда «Холокост» Алла Ефремовна Гербер и руководитель организации со странным названием МБЧП — «Московское бюро по правам человека» некий Александр Брод, которые заменили собою в общественной палате двух известных русских писателей Валерия Ганичева и Леонида Бородина… Радиостанция «Свобода», естественно, поздравила новых членов палаты и устроила с Аллой Гербер пространную беседу. Гербер сразу же сказала, что понятие «Холокост» должно войти в российские школьные учебники, что страна больна ксенофобией и не знать этой страницы истории ей нельзя, что её, Гербер, усилиями в Ростовской области в Змиевской балке, где во время войны было расстреляно несколько тысяч евреев, поставлен памятник жертвам Холокоста — за счёт областного бюджета — на 59 млн руб. (надо было бы с немцев взять, как с правопреемников гитлеровской Германии); что в Общественной палате, кроме неё и Брода, есть «много порядочных и достойных людей» (она вспомнила Тишкова, Сванидзе, Резника); что Холокост — это не еврейская тема, а общечеловеческая; что все цивилизованные государства поощряют изучение Холокоста; что она хотела бы видеть в общественной палате Егора Гайдара и Михаила Ходорковского (ну, тогда уж и Невзлина с Березовским!), что евреям плохо было жить в «фашистской стране СССР», «им жить здесь не давали»; что у нас в стране «был фашизм»… Вот такими кадрами пополнилась в 2007 году наша Общественная палата.
А вспоминая историю с «брызгами шампанского», можно только добавить, что скандал, разразившийся в новогоднюю ночь в Рижском Доме кино, был не случаен, поскольку латышское «гражданское общество» перед началом Второй мировой войны было насквозь пропитано сочным антисемитизмом, о чём рассказала подруга Ахматовой, известная литературоведка Эмма Герштейн в своих воспоминаниях, опубликованных в конце 90-х годов в «Новом мире». Герштейн так вспоминала о встрече с другом Есенина поэтом Иваном Приблудным:
«С собой он привёл писателя, сына известного экономиста М. И. Туган-Барановского. Он жил в буржуазной Латвии… рассказывал о своей жизни в Риге. Он был женат на еврейке. На взморье были разные пляжи — для евреев и христиан. Он шокировал родню своей жены, показываясь на еврейском участке, а она выглядела белой вороной на христианском. Туган рассказывал об этом, смеясь, а мне казалось, что я слушаю какие-то сказки о доисторических временах».
В России — царской ли, советской — такое средневековое разделение по разным пляжам — иудейским и христианским — было немыслимо…
Недели через две после новогодней ночи в Риге я зашёл в пивной бар возле нашего Дома творчества в Дубултах, сел за столик — и в шумной атмосфере мужского полупьяного веселья выпил пару кружек холодного рижского пива. Перед уходом огляделся. Грузный высокий человек, сидевший за соседним столиком, показался мне знакомым. Более того, несколько раз я уловил на себе его внимательные взгляды. Не придав этому значения, я вскоре встал, оделся и вышел на пустынную заснеженную улочку. Сделал несколько шагов и почувствовал: меня кто-то догоняет. Я прибавил шагу, но меня окликнули со спины, я обернулся и тут же получил удар кулаком в лицо — прямо в переносицу. Очки разлетелись вдребезги, а неизвестный, пользуясь моим замешательством, бросился бежать в безлюдный переулок.
Взрыв ярости, столь знакомый мне по юношеским уличным дракам, сорвал меня с места, я рванулся за ним и, поскольку в те годы ещё был в приличной спортивной форме, через несколько мгновений догнал его и беспрерывно, как боксёр на ринге, стал молотить бегущего от меня широкими изломанными шагами двухметрового пьяного, грузного человека ударами — в затылок, в ухо, в бычью шею. Мне приходилось чуть ли не подпрыгивать, чтобы достать до его лица, которое он старался закрыть на бегу обеими ладонями. А он ещё и кричал при этом что-то латышское, или фашистское.
