Андрей Смирнов - Крах 1941 – репрессии ни при чем! «Обезглавил» ли Сталин Красную Армию?
Иными словами, О.Ф. Сувениров противоречит сам себе и в нескольких строчках перечеркивает то, ради чего им были написаны предыдущие двадцать с лишним страниц! Но дальше, на с. 493–494, он как ни в чем не бывало продолжает настаивать, что именно репрессии нанесли по армии, «особенно по ее высшему начсоставу», «страшный полусмертельный удар», что именно из-за репрессий Красная Армия к началу Великой Отечественной отличалась «недостаточной подготовленностью старшего и особенно высшего звена» комсостава. И снова вместо конкретного изучения и сравнения облика «дорепрессионного» и «послерепрессионного» высшего и старшего комсостава идут одни лишь умозрительные рассуждения насчет того, что если «уволить, а то и уничтожить командира полка, дивизии, корпуса можно было в те годы практически одномоментно», то для того, чтобы «подготовить его в соответствии с требованиями современной войны, нужны были даже не одно десятилетие, а полтора-два» (с. 494)…
На с. 495–501 просто перепевается все то, о чем шла речь на с. 470–494 (с добавлением лишь очередной ссылки на мнение иностранцев – на этот раз А. Гитлера и германского военного атташе в СССР Э. Кёстринга. То, что первый отнюдь не сравнивал «до-» и «послерепрессионный» комсостав Красной Армии, а всего лишь отметил невысокий уровень «присланного» к нему советского «генерала», а второй мог составить мнение о советском комсоставе лишь по своим крайне ограниченным московским знакомствам10, в расчет не принимается…).
Страницы с 501-й по 512-ю отведены под попытку обосновать тезис о «резком снижении» в результате репрессий «интеллектуального потенциала РККА». Вначале идет традиционное перечисление фамилий репрессированных военных ученых – между деятельностью которых и боевой выучкой армии жесткой связи, как мы уже отмечали, нет… Затем приводятся сведения о низком профессиональном уровне «послерепрессионных» преподавателей военных академий и их низкой требовательности к слушателям – однако сравнения их с «предрепрессионными» (без чего приведенные факты еще ни о чем не говорят) не делается. (А между тем о том, что преподаватели академий «ставят повышенные оценки», что «попасть в академию легко, а вот «вылететь» за непригодность крайне трудно», писали и в «дорепрессионном» 1934-м…11) Далее О.Ф. Сувениров сетует, что после репрессий «в академии хлынул поток людей, совершенно не созревших из-за их крайне малого общеобразовательного уровня» (с. 508), – но сравнения этого последнего с уровнем тех, кто учился в академиях до репрессий, опять не проводится! (А между тем, как отмечал в 1932-м возглавлявший тогда советские военно-учебные заведения Б.М. Фельдман, «недостаточный общеобразовательный уровень слушателей» являлся «большим препятствием» в работе академий и в 1924–1932 гг. То же самое констатировал Фельдман и 2 июля 1934 г.: «Основными недостатками при приеме в военные академии в 1933 г. и в Военную академию имени М.В. Фрунзе в 1934 г. явились: недостаточная подготовленность кандидатов по общеобразовательным дисциплинам […]». А К.Е. Ворошилов еще и 9 декабря 1935 г. признавал, что в академии принимают «людей неподготовленных», что эти люди «не успевают переваривать то, что им дают», что «слушатели всех академий воют, что им такими темпами преподают, что они не успевают воспринимать, и поэтому движение вперед идет на холостом ходу»…12)
При этом на с. 511 Сувениров опять противоречит сам себе и опять, по существу, зачеркивает все то, о чем писал на предыдущих (теперь уже сорока с лишним) страницах! Пытаясь обосновать тезис об общем понижении профессионализма советского комсостава в результате репрессий, он цитирует видного военного писателя русского зарубежья полковника А.А. Зайцова, отмечавшего, что «ахиллесова пята Красной Армии – ее командный состав… Он не на высоте тех требований, которые ему предъявит война». Но ведь Зайцов написал это не после 1937-го, а (как подтверждает и сам О.Ф. Сувениров) в «дорепрессионном» 1931-м! При чем же здесь репрессии?
Апелляции к мнению еще одного крупного военного писателя русской эмиграции, полковника Е.Э. Месснера, заявившего в 1938 г., что в результате репрессий «командный состав Красной Армии сполз в своей интеллигентности на уровень средний между европейским и китайским» (с. 512), можно противопоставить ссылку на того же А.А. Зайцова, который о том, что «командный состав Красной Армии резко отличается от офицерского состава других современных армий» своим «очень низким в среднем уровнем специальной и особенно общеобразовательной подготовки», писал еще до репрессий, в 1934-м13. При этом в отличие от Месснера, не располагавшего каким-либо статистическим материалом об изменении общеобразовательного уровня комсостава РККА в 1937–1938 гг., Зайцов привел вполне конкретные цифровые данные… Конечно, мнение Зайцова тоже не является истиной в последней инстанции, но суть дела остается прежней: нужны не несколько ссылок на утверждения современников и n фактов, отрицательно характеризующих «послерепрессионную Красную Армию, а детальное изучение и сравнение «до-» и «послерепрессионного» состояния этой последней.
Эту же претензию приходится предъявить и в связи с попыткой О.Ф. Сувенирова показать, что репрессии подорвали авторитет и моральный дух комсостава, посеяли в нем боязнь за любую ошибку быть обвиненным во вредительстве и соответственно лишили так нужной командиру инициативы (с. 512–528). Опять приведенные автором факты, относящиеся к 1937–1941 гг., не сравниваются с «дорепрессионным» положением дел, опять априори принимается, что до репрессий все было замечательно и благополучно. (А между тем и здесь нельзя не обратить внимание на то, что А.А. Зайцов, располагавший в отличие от других зарубежных экспертов тех лет достаточным количеством достоверной информации о РККА, аналогичный вывод сделал еще в «дорепрессионном» 1934-м. «Полная зависимость командного состава от органов ком. партии, – писал тогда русский полковник, – подрывает и его престиж и, что особенно плохо, развивает в нем инстинкт приспособляемости и стремления угодить всесильному политическому начальству. Да и как проявить самостоятельность или свободно мыслить в стране, где даже наука введена в жесткое русло «марксистско-ленинского метода» и где инакомыслие равносильно политической неблагонадежности и беспощадно и немедленно карается властью? [В самом деле, тоталитарным Советское государство стало отнюдь не в 1937–1938 гг. – А.С.] […] Ожидать в этих условиях проявления командным составом самостоятельности, гражданского мужества и независимости, конечно, не приходится»14.)
Та же история и с попыткой О.Ф. Сувенирова показать (на с. 528–539), что репрессии привели к упадку дисциплины (уровень которой влияет на ход боевой подготовки и соответственно на уровень боевой выучки. – А.С.). Правда, здесь он впервые приводит по-настоящему серьезный аргумент – утверждение о «страшном падении дисциплины» в результате «разложения армии» репрессиями (с. 528), принадлежащее Г.К. Жукову (который в те годы командовал корпусами, армейской группой и был помощником командующего войсками военного округа и, значит, владел соответствующей информацией в масштабе высших соединений и объединений). Но этот серьезный аргумент оказывается единственным (и соответственно недостаточным). Далее опять приводятся факты, характеризующие почти исключительно «послерепрессионную» армию: степень распространенности в ней пьянства, грубости начальников, дезертирства, чрезвычайных происшествий и др. Что же касается сравнения с «дорепрессионной» РККА, то оно проводится лишь по одному показателю – уровню аварийности в ВВС (с. 534). Однако повышение его в 1937–1938 гг. по сравнению с 1936-м отнюдь не обязательно должно было объясняться (как пишет на с. 533 О.Ф. Сувениров) «ростом грубейших нарушений воинской дисциплины». Уменьшение в 1937–1938 гг. часов налета на одно летное происшествие могло быть вызвано и другими причинами – например, объективной сложностью развернувшегося тогда перехода бомбардировочной авиации с одномоторных бипланов Р-5 на самолеты качественно иного уровня – двухмоторные скоростные бомбардировщики СБ и ДБ-3, – или ухудшением производственного выполнения самолетов, поставляемых промышленностью. А касаясь истории «дорепрессионной» РККА в связи с вопросом о пьянстве военнослужащих, исследователь отнюдь не приводит цифр, которые показывали бы меньшую распространенность этого порока до 1937–1938 гг. Больше того, приведенные им факты, относящиеся к 1934–1936 гг., подтверждают лишь то, что никак не свидетельствует о разложении армии репрессиями – то, что (как вынужден признать и сам Сувениров) «пили в армии и на флоте и раньше» (с. 528)!
Если труды В.А. Анфилова и О.Ф. Сувенирова являют собой венец деятельности историков – сторонников тезиса о «подкашивании» Красной Армии репрессиями 1937–1938 гг. в 90-е гг., то итогом развития этого направления в отечественной историографии в первом десятилетии XXI в. стала монография В.С. Мильбаха (посвященная, правда, не всей РККА, а одной из ее крупнейших группировок – Особой Краснознаменной Дальневосточной армии – ОКДВА, – в июне 1938 г. преобразованной в КДФ – Краснознаменный Дальневосточный фронт)15. Каждой своей страницей она убеждает в том, что за девять лет, прошедших с момента появления работы О.Ф. Сувенирова, указанное направление не продвинулось в своих изысканиях ни на миллиметр! Мы опять сталкиваемся с нежеланием применять единственно эффективную в данном случае методику исследования – детально исследовать уровень боевой выучки не только «пост-», но и «предрепрессионной» Красной Армии, сравнить оба уровня и только тогда делать вывод о влиянии репрессий на состояние армии. Уровень боевой выучки «предрепрессионной» ОКДВА автором не исследуется; правда, на с. 22–24 и 25–26 нечто похожее на попытку охарактеризовать мы находим – но это именно «нечто похожее на попытку охарактеризовать»; исследованием (и даже попыткой исследования) это назвать невозможно. Не говоря уже о том, что сведениям о боевой подготовке ОКДВА в «предрепрессионном» 1936 г. уделено в общей сложности всего две с половиной из 215 (не считая приложений) страниц текста, это именно отдельные, надерганные по принципу «в огороде бузина, а в Киеве дядька» сведения, отдельные факты, из которых к тому же делаются абсолютно нелогичные выводы. Вначале В.С. Мильбах сообщает о решении командования ОКДВА и ее Приморской группы все-таки провести – невзирая на занятость войск строительством – осенние маневры и усматривает в этом решении свидетельство того, что «в 1936 г. в армии в основном положительно решались задачи по совершенствованию боевой выучки частей и соединений, несмотря на колоссальный груз задач по строительству, расквартированию и обеспечению войск». Но разве решение провести маневры равнозначно успешному выполнению задач «по совершенствованию боевой выучки»? А об итогах маневров нам ничего не сообщается… Затем исследователь упоминает о проведенных в марте 1936 г. штабных и войсковых учениях, их целях и составе участвовавших в них войск и заключает, что командование ОКДВА «уделяло внимание новым формам и методам подготовки войск и штабов». Но ведь методы боевой подготовки – это не самоцель, а лишь средство достижения цели (обеспечения высокой боевой выучки войск)! А об итогах учений опять практически ничего не сообщается (единственный же упомянутый факт – неудача попытки приданных 94-му стрелковому полку танков и батареи пройти с полком через горы и тайгу – на тезис В.С. Мильбаха о хорошей выучке дальневосточников накануне репрессий отнюдь не работает…). Далее цитируется сообщение начальника штаба ОКДВА об успешном проведении конкретного штабного учения и заключается в том, что начштаба «положительно оценил» «проведенные летние учения». Каким образом одно штабное учение превратилось в несколько штабных и войсковых – нам решительно непонятно… И, наконец, следуют иллюстрируемые выдержками из трех документов сообщения о трех ЧП, имевших место в ходе боевой учебы в 1936 г., о росте в этом году числа авиакатастроф и о наличии в тогдашней ОКДВА «фактов неорганизованности и нарушения дисциплины» (один из которых приведен). Но и эти четыре факта и два заключения (второе из которых хоть и верно, но выглядит у автора практически бездоказательным) сами по себе еще ни о чем не говорят и уж однозначно не свидетельствуют в пользу тезиса о высокой боеспособности «предрепрессионной» ОКДВА.
