Иван Медведев - Пограничные зори
— Там, у старых чинар, сокол поймал двух мух.
Валентин Рыбин
СИНИЕ ГОРЫ
Из поэмы
Много солнца,
много света,
в знойном мареве земля.
И шуршит сухое лето
по горам и по полям.
Из винтовки по мишеням
бьет Маньков на славу —
старшине на утешенье
и бойцам заставы.
Отстреляется,
привстанет —
парню дышится легко.
Что ни выстрел — попаданье,
а бывало — в «молоко».
Скачет конь —
рябит в глазах.
Сабли взмах —
летит лоза.
Парень рубит ловко.
Быстрота, сноровка!
Жарко,
служба нелегка.
Но настанет вечер —
и Маньков у турника
расправляет плечи.
Разотрет в ладонях мел:
— Сделать, что ли, склепку?
Смех —
мол, каши мало ел.
— Я хлебал похлебку.
. . . . . . . . . .
Снова шутки средь бойцов:
— Не теряйся, Вова!..
Пишет парень письмецо
старику Манькову.
Полсела в письме его
и для всех приветы.
Жив, мол. Кормят ничего,
только жарко летом.
* * *
Над речкою устало
поникли ветви тала.
Ночами стонет филин,
оплакивает лето.
И зяблик:
«Цви-ли, цви-ли?» —
как будто ждет ответа.
Тишина…
Скрипит перо,
в кабинете лампа светит.
Заседает в кабинете
комсомольское бюро.
И глядит с портрета Ленин…
Рыжкин встал —
серьезный вид;
вслух читает заявленье.
У стола Маньков стоит.
«Все свои…
А вдруг не примут?»
То уверенность,
то страх.
Посмотрел в окошко.
«Климат
непонятный на горах».
Прокатился над двором
по горам сердитый гром.
Чудеса творит природа —
гром в такое время года!
Гром,
а дождик мельче проса,
стекла плачут от дождя…
По уставу три вопроса,
год рождения вождя…
Вот Маньков в казарму входит,
парня — чуть не на ура.
— Значит, принят?
— Принят вроде. —
Улыбнулся
— С плеч гора.
Серых туч густая лава,
ночь ноябрьская слепа.
Верст за десять от заставы
безымянная тропа.
Ветер злой свистит на склоне,
над тропой кусты дрожат,
у подножья дрогнут кони,
за скалой бойцы лежат.
Чу, с куста вспорхнула птица.
Не видать во тьме ни зги.
Легкий шорох у границы,
вороватые шаги.
Ближе, ближе шорох слышен,
— Слышь, идут?..
Маньков застыл,
шепчет Камину:
— Потише.
Пусть идут,
заманим в тыл.
Камин встал.
— Их много вроде. —
Весь трясется,
сам не свой
— Брось дурачиться, Володя. —
И надсадно крикнул:
— Стой!
Вспыхнул мрак смертельным светом,
конь сорвался —
стук подков.
И — темно.
— Володя, где ты?
Слышь, Володя?..
Нет ответа.
За кустом
притих Маньков.
Страшен враг?
Конечно, страшен.
Ждет боец, глядит на склон.
Подступает к горлу кашель.
И откуда взялся он?
«Непонятен этот климат.
То прохладно,
то жара…»
Трое их.
Проходят мимо.
Ну, давай, Маньков.
Пора!
Не спеша винтовку вскинул,
скорострельною стрельбой
двух свалил — ударил в спину:
третий бросился в низину.
— Брешешь,
справлюсь я с тобой!
Прыгнул вслед:
— Постой, «дружище»!..
Повалил в гнилой листве
и тяжелый кулачище
припечатал к голове.
— Так-то вот, —
вздохнул сердито, —
подлецам шутить с огнем.
Снял ремень,
связал бандита
и откашлялся на нем.
«Ну с чего бы кашель этот?
Фу ты, черт!
Секрет открыл:
ведь с потемок до рассвета
я ни разу не курил».
Серых туч густая лава,
стук копыт в сырой траве.
Скачет чуть не вся застава
с Семихаткой во главе.
Мчатся ветром —
к гривам плечи,
по горам коней гоня.
Камин всадникам навстречу —
без винтовки,
без ремня.
Кони встали,
кони в мыле,
кони дышат тяжело.
— Где Маньков?!
— Его убили…
Семихатка сплюнул зло.
Мчатся дальше.
В серых тучах
«безымянная» вдали.
Прискакали.
Возле кручи
залегли и поползли.
Семихатка брови хмурит:
у скалы — как будто дым.
Пригляделся.
— Кто-то курит.
Не стрелять.
Возьмем живьем.
Встал Маньков.
«Да это ж наши!»
Сердце прыгнуло в груди.
Закричал, рукою машет:
— Эй, ребята, подходи!
После боя пришел в столовку,
съел тарелку борща и каши.
— Ловко ты их отделал, Вовка! —
похвалил его повар Пашин.
— Зря судачили, что не годен…
Вот, глядишь,
и выдадут орден.
Человека узнаешь разве
сразу —
чем он живет и дышит?
А ведь ты всесторонне развит,
из тебя бы и повар вышел.
Ата Каушутов
ОХОТА
Из романа «Внук Мергена»
Солнце сдвинулось за гору, вершину которой укрывали облака. Ранние сумерки быстро сгущались, и охотникам с тяжелой ношей на плечах приходилось пробираться ощупью. Своего полуторапудового джейрана старик нес медленно, но довольно бодро. Молодой его спутник часто дышал, отфыркивался и пыхтел, мелко семеня ногами, хотя туша на его торбу весила не больше, чем у старика. Молодым спутником был Чушегез. Ему ли равняться с таким испытанным ходоком, как дедушка Мерген. Он не только не жаловался на усталость, а еще и развлекал счетовода. Чушегез изнемог от усталости, но не подавал виду.
— Ну, а как же ты потом с барсом? — спрашивал он.
— Потом один и остается тебе выход: надейся на себя, — продолжал старик давно начатое повествование. — Приклад сюда, под мышку, вот так укрепил, сделал надежный упор, а ствол ему в пасть наставил. Раненый, в смертных муках, глаза красные… ну и принялся грызть железо. Скрежет такой — веришь ли, мороз по коже. А момента упустить нельзя: бью ножом, поворачиваю его. Валится бедняга, а железо изо рта не выпускает Ослабел… Глянул я: пуля попала ему в низ живота, в самое причинное место, что называется. А у меня и заряды кончились. Видишь, как нож иной раз спасает.
Поднялись охотники на пригорок, сняли с плеч ношу. Дед потянулся, расправил затекшую поясницу. Решили устроить привал повыше этого места, поесть там и заночевать. Счетовод, видно, здорово умаялся, вспотел весь, привал ему нужен. И как только он разгрузился, вдохнул холодного воздуха — зашелся кашлем. Кашлял долго не мог успокоиться. Старик глядел на него и слегка головой покачивал, а ведь просится, еще и с обидой: возьми да возьми на охоту, других берешь, а меня за человека не считаешь. Вот и взял.
Один короткий день бродили они в горах, у границы, двух рогалей убили вначале там, пониже. Спрятали надежно, а этих двух здесь, их нести приходится. А теперь и самого охотника впору грузить на плечи.
— Смолоду начинаете курить, а потом душитесь. И все-то вам не под силу, — журил Клыч Мерген счетовода, не перестававшего кашлять. — Через такую горку в твоих годах идти бы и за труд не считать, а для тебя — точно стена отвесная. Пойдем, однако, там отдохнем.
Взобрались выше, отыскали где поудобнее — выемку под крутой скалой. Нашелся поблизости хворост, развели огонь. Без огня серые скалы и густой вал темноты в ущелье было хорошо видно, а запылал костер — стало все вокруг черным-черно. Чушегез начал проявлять беспокойство. Помогая резать мясо и жарить шашлык, он иногда ощупывал взглядом темноту и ничего там не различал. Только над головой в бархатном небе белели крупные звезды.
Старик знал, что Чушегез побаивается, и, чтобы отвлечь его от дурных мыслей, рассказывал всякую всячину. Иные истории у него отдавали фантастикой. Чушегез слушал их с особым интересом, хотя они и нагоняли еще больше страха.
— Так вот, про ту встречу, днем еще ты донимал меня, — рассказывал Мерген. — Иду как сегодня, темно, месяца нет. И вдруг сталкиваюсь вплотную с чем-то громадным, черным. Со мной овчарка; так она как взвоет и все позади меня норовит держаться. Я бога призвал и, конечно, выстрелил, а это самое, черное, как закричит, едва не оглушило меня совсем. В ушах чуть не полопалось.
