Мария Петровых - Избранное

Озираясь, в дверь пролез.
Не красавец, не урод,
Но из комнаты исчез,
Испарился кислород.
Этот гость лишен примет,
Но дышать невмоготу.
От него сойдешь на нет,
Превратишься в пустоту.
Озирается, как вор.
Он хвастун и жалкий враль.
Примиряться с ним — позор,
Расплеваться с ним не жаль.

Не знаю, бьют ли там старух,
В домах для престарелых,
Но знаю — говорят им вслух,
Что подошел предел их,
Что помирать давно пора,
Что зажились старухи…
О нет, все это не вчера,
И нынче в том же духе.

Когда молчанье перешло предел —
Кто гибели моей не захотел?..
Подходит и трясет меня за плечи:
«Опамятуйся, пробудись, очнись,
Верни себе свой облик человечий,
Почувствуй глубину свою и высь,
Верни себе великое наследство,
Сознание твоих врожденных прав,
И безоглядное любвеобилье детства,
И юности непримиримый нрав».

Всю ночь — страданье раскаленное,
О совесть, память, жаркий стыд!..
Чуть голубое, чуть зеленое,
Тот жар лишь небо остудит.
И ни к чему глотать снотворные,
От горькой одури слабеть…
Смирись, покуда небо черное
Не станет тихо голубеть.

Что печального в лете?
Лето в полном расцвете.
Мучит малая малость —
В листьях будто усталость,
Будто скрытость недуга
В этих листьях зеленых,
И морозом и вьюгой
С первых дней опаленных.
Трудно было не сжаться,
От смертей удержаться, —
То тепло, то остуда, —
Нынче весны коварны…

На листву, как на чудо,
Я гляжу благодарно.

Не приголубили, не отогрели,
Гибель твою отвратить не сумели,
Неискупаемый смертный грех
Так и остался на всех, на всех.
Господи, как ты была одинока!
Приноровлялась к жизни жестокой…
Даже твой сын в свой недолгий срок —
Как беспощадно он был жесток!
Сил не хватает помнить про это.
Вечно в работе, всегда в нищете,
Вечно в полете… О, путь поэта!
Время не то и люди не те.

Уж лучше бы мне череп раскроили,
Как той старухе, — в кухне, топором,
Или ножом пырнули, или, или…
А этих мук не описать пером.
Я замерла, сама с собой в разлуке,
Тоска молчит, тоска мычит без слов.
За что мне, Господи, такие муки!
Убил бы сразу, только и делов.
О Господи мой Боже, не напрасно
Правдивой создал ты меня и ясной
И с детства научил меня слагать
Слова… Какую даровал усладу!
И вот с немой тоскою нету сладу.
Ты прав. Я за грехи достойна аду,
Но смилуйся, верни мне благодать!

Боже, какое мгновенное лето,
Лето не долее двух недель,
Да и тревожное знаменье это —
Грозы иные, чем были досель.
Не было молнии, брошенной вниз,
Но полосою горизонтальной
Свет протекал над землею недальней,
Медленный гром на мгновенье навис
Бледному свету вослед и обвалом
Рушился с грохотом небывалым,
Падал сквозь землю, гудел под ней.
Лето промчалось за десять дней.

Я ненавижу смерть.
Я ненавижу смерть.
Любимейшего я уж не услышу…
Мне было б за него и день и ночь молиться:
О жизнь бесценная, умилосердь
Неведомое, чтобы вечно длиться!

Я ненавижу смерть.

И вдруг возникает какой-то напев,
Как шмель неотвязный гудит, ошалев,
Как хмель оплетает, нет сил разорвать,
И волей-неволей откроешь тетрадь.

От счастья внезапного похолодею.
Кто понял, что белым стихом не владею?
Кто бросил мне этот спасательный круг?
Откуда-то рифмы сбегаются вдруг.

Их зря обесславил писатель великий
За то, что бедны, холодны, однолики,
Напрасно охаял и «кровь и любовь»,
И «пламень и камень», и вечное «вновь».

Не эти ль созвучья исполнены смысла,
Как некие сакраментальные числа?
А сколько других, что поддержат их честь!
Он, к счастью, ошибся, — созвучий не счесть.

Нет несчастней того,
Кто себя самого испугался,
Кто бежал от себя,
Как бегут из горящего дома.
Нет несчастней того,
Кто при жизни с душою расстался,
А кругом — все чужое,
А кругом ему все незнакомо.
Он идет как слепой,
Прежней местности не узнавая.
Он смешался с толпой,
Но страшит суета неживая,
И не те голоса,
Все чужое, чужое, чужое,
Лишь зари полоса
Показалась вечерней душою…

Ночь нависает стынущей, стонущей,
Натуго кутая темнотой.
Ласковый облик, в истоме тонущий,
Манит, обманывая тобой.

Искрами злыми снега исколоты.
Скрип и гуденье в себе таят.
Даль недолетна. Лишь слышно: от холода
Звезд голубые хрящи хрустят.

Когда настанет мой черед,
И кровь зеленая замрет,
И затуманятся лучи —
Я прочеркну себя в ночи.

Спугнув молчанье сонных стран,
Я кану в жадный океан.
Он брызнет в небо и опять
Сомкнется, новой жертвы ждать.

О звездах память коротка:
Лишь чья-то крестится рука,
Да в небе след крутой дуги,
Да на воде дрожат круги.

А я, крутясь, прильну ко дну,
Соленой смерти отхлебну.

Но есть исход еще другой:
Не хватит сил лететь дугой,
Сорвусь и — оземь. В пышный снег.
И там раздавит человек.

Он не услышит тонкий стон,
Как песнь мою не слышал он.
Я кровь последнюю плесну
И, почерневшая, усну.

И не услышу ни толчков,
Ни человечьих страшных слов.
(А утром скажут про меня:
— Откуда эта головня?)

Но может быть еще одно
(О, если б это суждено):
Дрожать, сиять и петь всегда
Тебя, тебя, моя звезда!