Леся Рябцева - Эхо Москвы. Непридуманная история
И вот однажды – уже были мобильники – еду я в машине – еще не главный редактор, но уже директор информационной службы – звонит мне Гусинский и говорит: «Скажи, пожалуйста, что нового в мире», а меня в это время по радио начинается программа «Эхо Москвы» – у меня идет «Эхо» в машине, естественно. И я с опозданием на 10 секунд начинаю Гусинскому пересказывать новости, которые я слышу по «Эхо Москвы»: тот-то уехал, такая-то встреча, такой-то урожай собрали, там-то отбомбили… Он слушает, я говорю. Минут десять говорю. «Как много ты всего знаешь», – говорит Гусинский, и, я думаю, в этот момент я сильно вырос в его глазах.
На самом деле с Владимиром Гусинским отношения строились очень непросто. Мы, до того как продали ему пакет акций по предложению Корзуна, который был главным редактором тогда, приняли тот самый устав, в который внесли, что именно журналисты избирают главного редактора, а акционеры только утверждают, и Гусинский на это согласился. И 20 лет эта часть – что главный редактор определяет все – не применялся до последнего времени, а мы его применяли против Гусинского, мы боялись: придет толстый дядя – будет навязывать свою информационную политику, поэтому мы от него защитились – спасибо Сереже Корзуну.
Кстати, про Сережу Корзуна. Сережа Корзун в 96-м году после выборов президента сказал, что он хочет уйти, что ему надоело, что он собирается посвятить себя телевидению, другим проектам. Мы его долго уговаривали и в конце концов договорились, что у нас не будет главного редактора, а программную дирекцию возглавит Бунтман, а информационную – я, Сережа возглавит редакционный совет. И два года мы были без главного редактора, вот эти последние два года до моего избрания, до 98-года, они прошли в таком виде. Мы были такой «тяни-толкай»: я отвечал за политику, Сережа Бунтман отвечал за все остальные программы. Именно в этом время я познакомился и привел в эфир Владимира Путина. И вот эта история тоже достаточно интересная.
Представляете себе, когда нет новостей. Многие из вас, наверное, читали, смотрели «День радио» и нужно придумать новости. И вот мы сидим, я – директор информационной службы, смотрим ленты: ну нет новостей и нет новостей. И вдруг мы видим, что президент Ельцин дал команду, поручение начальнику Контрольного управления В.В Путину – о котором мы знали, что он был помощником Собчака – рассмотреть вопрос, как танки, которые должны были быть утилизированы в Мурманске, попали в Армению – вот такая история. Мы, конечно, ничего не понимали ни про Мурманск, ни про Армению. Мы понимали, что Армения – это зона конфликта военного, и надо звать кого-нибудь… про танки. Я говорю: «Ну давайте позовем В.В. Путина». А как ему позвонить? Открываем справочник: Приемная начальника Контрольного управления. Я говорю: «Соедините меня, пожалуйста». Я звоню в приемную, там девушка сидит в приемной… не, не девушка – там сидел мужчина, и звали его Игорь Иванович Сечин, как теперь известно. А тогда он был начальником приемной и канцелярии. Там точно сидел мужчина. Я говорю: «Здравствуйте, я Алексей Венедиктов…» Мне говорят: «Знаем». Я говорю: «Будьте любезны, а нельзя ли переговорить с Владимиром… Владимировичем Путиным?» – я еще отчество подсмотрел, не запомнил сразу. – «Сейчас соединим» – дын-дын-дын! – проходит 10 секунд: «Здравствуйте, Алексей Алексеевич!» Я говорю: «Здравствуйте, Владимир Владимирович! Я ведущий «Эхо Москвы»…» Он говорит: «Знаю». Я говорю: «Владимир Владимирович, знаете, у вас тут поручение Бориса Николаевича. Мы тут делаем про это программу, про неутилизированные танки. Вы не могли бы дать небольшое интервью?» «Могу – говорит Путин. – А когда?» Я говорю: «Да часа через два». «Пожалуйста, – говорит Путин. – А где?» Я говорю: «Удобнее в прямой эфир, конечно, Владимир Владимирович». «Приеду», – говорит Путин. И приехал. И вот так вот этот чиновник, который сразу встал и приехал – это была, конечно, интересная история. Мы сели с ним в эфир. Конечно же он ничего не сказал, и он честно сказал: «Вы понимаете, я об этом не могу говорить. Вы понимаете, расследование еще идет… Вы понимаете, здесь есть секрет». Но тем не менее сам факт того, что он приехал… Так Владимир Путин оказался в прямом эфире «Эха Москвы». И теперь до сих пор, когда я говорю президенту: «Владимир Владимирович, ну надо дать интервью» – каждый раз я получаю тот же ответ: «Я же тебе давал интервью». Я говорю: «Так это ж когда было!» – говорю… Он: «Было давно, но давал, про армянские танки».
Ирина Воробьева
«У каждого свое "Эхо"»
У каждого свое «Эхо». У каждого своя любовь к радиостанции, своя боль, свои разочарования. Совершенно точно можно сказать одно: ни для кого из сотрудников «Эхо» никогда не будет пустым звуком. Кто-то называет нас сектой, кто-то семьей, нас прилаживают то к пятой колонне, то к кремлевским провокаторам, то еще к кому-нибудь. У каждого свое «Эхо».
Для меня история радиостанции началась с Марша Несогласных в Питере в 2007 году. Тогда я еще работала на Русской Службе Новостей. Это была моя первая работа на радио, я ничего не умела, писала кривые тексты, ошибалась. А потом поехала на тот Марш. Здесь следует оставить небольшую ремарку. В СМИ меня не хотели брать работать, я была «политической». За спиной были участия в пикетах, митингах, были задержания полицией, административный арест в Белоруссии, участие в московских выборах – в общем, полный комплект. Поэтому, когда меня вдруг взяли все-таки работать на радио, я автоматически стерла в себе все попытки вернуться в политический активизм. Это было решение, и я ему следовала. Так что на Марш Несогласных в Питере ехала работать. Когда все началось – шествие, перекрытия, задержания – я позвонила в редакцию и сказала, что у меня готов репортаж. В ответ мне сообщили: мы этот Марш не освещаем.
Я долго не могла для себя решить, что же с этим делать. Это была цензура в чистом виде. Тогда я написала свой репортаж в Живой Журнал и ни словом не обмолвилась о произошедшем со своей редакцией. И тогда же мне позвонили с «Эха» и позвали участвовать в программе Жени Альбац вместе с другими гостями: Гарри Каспаровым и Эдуардом Лимоновым. Я пошла туда как журналист. И рассказывала про Марш. Не про цензуру.
А на следующий день меня уволили. Точнее долго объясняли, что я обязана написать заявление по собственному желанию, иначе подставлю всю редакцию. Я тогда совсем не умела бороться, и у меня не было такого главреда, как сейчас. Поэтому я сдалась и ушла. Был скандал.
Буквально через несколько дней, сидя в гостях в редакции журнала The New Times, меня убедили, что надо отправить резюме на «Эхо». Если вам когда-нибудь журналист Илья Барабанов расскажет, что это резюме я писала и отправляла с его компьютера, верьте, это правда.
Весной 2007 года я пришла работать на «Эхо».
Было очень странно. Многих сотрудников я знала по другую сторону баррикад. Я стояла в пикетах, на которых они работали журналистами. Спустя какое то время Женя Бунтман мне скажет: «Я был уверен, что ты не выдержишь и уйдешь». Было очень трудно в самом начале.
Но «Эхо» оказалось про меня. Или я про «Эхо». Тут точно никогда не знаешь.
Помню самый первый раз, когда случилось ЧП. Умер Борис Николаевич Ельцин. Я тогда не работала в смене, но мне даже в голову не пришло, что можно ехать куда-то еще, кроме как на работу. На «Эхо».
И так происходило каждый раз, когда случалось что то глобальное.
Когда взорвали московское метро, многие из нас вот также приехали на работу в свои выходные. Все ходили белые как мел и работали, работали, работали. А вечером к нам с Таней Фельгенгауэр пришел наш коллега Яша Широков и сказал: «Спасибо, что случайно поставили мне другую смену, я в то время должен был ехать на работу». Тут нас обеих и накрыло.
Практически во всех таких ситуациях была работа, «Эхо» и Таня.
Однажды так случилось, что новость вышибла почву только из-под моих ног. Это было лето 2011, когда мне в прямом эфире пришлось сказать, что двухлетняя девочка, которую мы искали, найдена погибшей. Сказать это и ждать долгие секунды до перерыва на рекламу. Выбежать из студии, потому что невозможно было говорить. И в то же мгновение в коридоре меня уже ловила Таня со стаканом ледяной воды, умоляя меня одновременно начинать дышать, попить воды, покурить и продержаться еще 10 минут до конца утреннего разворота. Так я и продержалась те самые долгие минуты эфира.
Свой самый первый прямой эфир я тоже запомню надолго. Утренний разворот с Сашей Плющевым, в котором за два часа я сказала слов, наверное, десять. И все время думала, что сказала слишком много. Терпение у Плющева просто бесконечное.
Мы к утренним эфирам часто записывали видеоролики. Однажды мы изображали что-то вроде системы ПВО, когда я должна была стрелять из рогатки смятой бумажкой по бумажному же самолетику, который запускал Плющев. И ровно в тот момент, когда самолетик уже летел, а я стреляла из рогатки, дверь в нашу гостевую комнату открылась и на пороге застыл сотрудник ФСО. Он проверял безопасность перед приездом кого-то важного. Как тот эфир не отменили, ума не приложу.
