Трейси Киддер - За горами – горы. История врача, который лечит весь мир
– Но ты не боишься, что не сможешь забыть все это? Здесь столько больных.
– Нет, – ответил врач. – Я американец, и я возвращаюсь домой.
– Ну да. Я тоже, – сказал Фармер.
Весь день и весь вечер он обдумывал этот разговор. Что значит “я американец”? По каким критериям люди относят себя к той или иной категории? Он понимал позицию врача, но собственную пока точно определить не мог. Единственное, что он знал наверняка, – он тоже станет врачом.
Позже, уже ночью, в больницу поступила молодая беременная женщина, страдающая малярией. “Ее кровь кишела паразитами, – вспоминал Фармер. – Тяжелая малярия. Она впала в кому, и ей требовалось переливание крови – тогда я не знал всех подробностей, но теперь знаю, поскольку это моя специальность. Так вот, с ней приехала сестра. Крови у нас не было, и врач велел сестре ехать в Порт-о-Пренс и купить крови, предупредив, однако, что это стоит денег. У меня денег не было, я пробежался по сотрудникам и собрал пятнадцать долларов. Отдал их женщине, она ушла, но потом вернулась: ей не хватило и на тап-тап, и на кровь. У пациентки тем временем началось поражение легких, изо рта потекла такая розовая субстанция. Медсестры говорили, дело безнадежное, кое-кто настаивал, что надо делать кесарево, а я все твердил, что должен быть какой-то способ добыть ей крови. Ее сестра просто с ума сходила, рыдала безудержно. У больной было пятеро детей. Какой ужас, жаловалась сестра, бедному человеку даже переливание крови не получить. И добавляла: мы же все живые люди”.
Это слова – tout moun se moun – звучали прямым ответом на вопрос, которым он задавался не далее как днем. “Американец” – достаточно ли этого для самоопределения? “Она повторяла это снова и снова, – продолжал свой рассказ Фармер. – Мы же все живые люди”.
Женщина умерла вместе со своим нерожденным малышом. Ее сестра потом горячо благодарила Фармера. Естественно, это лишь обостряло его чувство вины за неудавшийся аварийный сбор средств. Видя, как он переживает, врачи и медсестры окружили его сочувствием. Медсестры говорили: “Бедненький Пол! Какой милый молодой человек”. А врачи наверняка думали: “Новичок необстрелянный, наивный такой”. Вспоминая об этом через много лет, он все еще шлифовал ответные реплики: “Ага, зато я выносливый. Вот в чем штука. На самом деле я тогда вовсе не был наивным”.
А может, и был все-таки – немножко. Он решил заняться сбором средств, чтобы купить в больницу оборудование для хранения консервированной крови. Стал писать родственникам, родителям друзей, учившихся с ним в Дьюке. Объяснял, какие страшные вещи творятся в Гаити, описывал свой проект. Многие присылали ему чеки. В итоге набралось несколько тысяч долларов. Фармер ликовал. В письме Офелии он сообщал: “Отправляюсь в Леоган встречаться с директором больницы Сент-Круа, будем обсуждать БОЛЬШИЕ ПЛАНЫ”. Но в скором времени Офелия получила еще одно послание: “Моя работа здесь, в Сент-Круа, получается совсем не такой, как я себе представлял. Не то чтобы мне здесь не нравилось, но главная проблема в том, что эта больница – не для бедных. Я потрясен, серьезно. Все услуги оплачиваются заранее”.
Ключевой императив теологии освобождения – обеспечивать преференцию для бедных – представлялся Фармеру достойной жизненной целью. Конечно, идти к ней можно практически где угодно, но доктрина явно подразумевала необходимость различать степени бедности. Здравый смысл подсказывал обеспечивать медицинскую помощь там, где в ней больше всего нуждаются, а места беднее Гаити было не найти, по крайней мере в Западном полушарии. Внутри же Гаити Фармер не находил места беднее Канжи. Он не стал задерживаться в Леогане, чтобы посмотреть, как там установят банк крови. Ему сказали, что больница намерена брать с пациентов плату за кровь. Он рассказывал мне, как ехал обратно на Центральное плато, а в голове крутилась мысль: “Построю, черт подери, собственную больницу! И там уж ничего подобного не будет, благодарю покорно”.
Вернувшись из Леогана на Центральное плато, Фармер устроился на временную работу в клинику отца Лафонтана в Мирбале. Она во многом походила на все прочие клиники, что ему довелось повидать за прошедшие месяцы в Гаити. Пациенты отстаивали очереди, чтобы попасть к врачу, который даже не давал себе труда поинтересоваться анамнезом или провести нормальный осмотр.
“После поверхностного обмена репликами с врачом, – рассказывал Фармер, – пациент шел со своей грязной, заткнутой кукурузным початком бутылкой в так называемую аптеку и платил, чтобы ему налили туда – буль-буль – микстуру от кашля или насыпали витаминов. Плачевное зрелище, особенно когда сотрудники орали на больных, если те приносили уж совсем, совсем грязные бутылки”.
С благословения отца Лафонтана Фармер сосредоточился на пыльном, убогом сквоттерском поселке вверх по дороге – на Канжи. Это был важный момент в его жизни. “Поднявшись наверх, в Канжи, где по сравнению с Мирбале в то время царил беспросветный ужас, я, как ни странно, почувствовал облегчение. Полное отсутствие медучреждений казалось облегчением! Не потому, что Канжи не требовались врачи. Просто я понимал, что не смогу работать в такой же клинике, как та, что в Мирбале, а она, как оказалось, была совершенно типичной гаитянской клиникой для бедных. И еще я понимал – надеюсь, все-таки понимал: важно тут не то, что чувствуем я или несчастный гаитянский доктор. Важно, что результаты лечения ничтожны”.
Поселку Канжи требовались и поликлиника, и больница, и система общественного здравоохранения. По замыслу Фармера, медучреждения должны были обслуживать неимущих бесплатно, а предоставляемые услуги – соответствовать конкретным нуждам поселка и отдельных пациентов. Значит, первым делом следовало выяснить, что это за нужды. Начал Фармер скромно – с медицинского опроса населения. Он рекрутировал пятерых гаитян – все они были примерно его ровесниками, и все окончили хотя бы несколько классов школы, – чтобы они прошли Канжи и две соседние деревни от двери к двери, записывая численность семейств, количество недавних рождений и смертей, основные видимые причины заболеваемости и смертности. Этот первый опрос был, в сущности, неофициальным, но подозрения Фармера он подтвердил. Смертность среди детей и подростков достигала ужасающего размаха. Кроме того, стало очевидно решающее значение “материнской смертности”: когда умирала мать семейства, ее родных постигала целая вереница катастроф, от голода и проституции до болезней и новых смертей.
Этот первый опрос был лишь малым зачином, ученическим опытом в сфере общественного здравоохранения, медицины, а заодно и антропологии. В Канжи, в начале 1984 года, Фармеру довелось пережить еще один памятный эпизод, связанный с малярией, по-своему не менее поучительный, чем леоганская история. Отец молодой пациентки решил обратиться за помощью к хунгану, вудуистскому жрецу, но мать, поддавшись на настойчивые уговоры, разрешила Фармеру и врачу-гаитянину тоже полечить девушку – хлорохином. Пациентка выздоровела. В своем эссе под названием “Антрополог внутри” Фармер писал, что после того случая у него из головы не шел вопрос, какое же место антропология должна занять в его жизни. Его учили, что этнограф должен наблюдать, а не пытаться изменить объекты наблюдения. Но в этом виде антропология казалась ему “беспомощной перед лицом таких насущных потребностей, как нормальное питание, чистая вода и профилактика заболеваний”. К концу эссе становится ясно, что отныне антропология будет интересовать автора не столько как абстрактная дисциплина, сколько как инструмент “вмешательства”. Компромиссам между наблюдением и действием он предпочел путь работника медицины и здравоохранения, отчасти ориентирующегося на антропологию.
Польза от нее была очевидная. Врач, неосведомленный о местной религии, рисковал нарваться на конфликт со жрецами вуду, но врач-антрополог, эту религию понимающий, мог найти способ действовать с хунганами сообща. Врач, не разбирающийся в местной культуре, вероятно, принимал бы некоторые жалобы пациентов за странные предрассудки – ну или в лучшем случае приходил бы от них в недоумение. Взять, к примеру, женский недуг move san, lut gate. Считается, что вызывает его sezisman, то есть внезапное потрясение или испуг. Первый эффект – move san, “дурная кровь” – влечет за собой lut gate, когда у кормящей матери портится или кончается молоко. Подобные явления не таят в себе загадок для молодого медика-этнографа, готового, как Фармер, докопаться до социальных коннотаций синдрома. Фармер впоследствии напишет: “Самое удивительное в расстройстве move san – его зловещий, радикальный символизм: две важнейшие для жизни субстанции, кровь и молоко, превращаются в яд. Можно предположить, что эта мощная метафора служит предостережением против насилия над женщинами, особенно беременными или кормящими”.
