Петр Вайль - 60-е. Мир советского человека
Корней Чуковский приводит слова маленькой Гали, включившей Некрасова в число советских поэтов: «А разве он не советский? Ведь он же хороший»2. Советскими были и Пушкин, и Пугачев, и Илья Муромец. «Советский», «русский», «хороший», «наш» – все это синонимы.
Подчеркнутое, даже утрированное, желание принадлежать к «нашим» было императивом ребенка. Ведь за пределами большой советской семьи есть только диковинный мир фашистов, толстосумов, негров, безработных. Его можно жалеть или ненавидеть, но нельзя ощущать своим. У них не было всего того, без чего не существует правильной жизни – задорной песни, крепкой дружбы, пионерского горна. Их жизнь была угрюмой и невеселой.
Зато наши дети веселились всегда. Взрослые констатировали их веселость в законченных рифмованных формулах: «Октябрята – дружные ребята, читают и рисуют, играют и поют, весело живут»3. Глаголы настоящего времени подчеркивают постоянство этих действий. Детям не предписывается определенное поведение, оно им присуще как биологическим особям. Птицы поют, и октябрята поют. И пионеры дружат «с задорной пионерской песней»4.
Не расставаясь с этой песней, дети шли к взрослой жизни, которая требовала от них иногда весьма странных вещей. Например, вырастить «10 миллионов кроликов, закладывать сады, ягодники, виноградники, встречать праздник новыми победами на беговой дорожке, зеленом поле, водной глади»5.
Взрослые разговаривали с детьми на метафорическом языке, где книга называлась источником знаний; а скворцы – пернатыми друзьями. Это специальное наречие изобиловало оптимистическими словами – весна, рассвет, улыбка, дорога, ветерок. (Потом они все стали названиями закусочных.)
Мир, описанный в таких терминах, весь состоял из водной глади и беговых дорожек.
У взрослых тоже были такие места. Например, ВДНХ. Там, между павильоном «Пчеловодство» и фонтаном «Золотой колос», взрослые могли узнать, как будет выглядеть светлое будущее. Детей светлое будущее встречало повсюду. Для них оно началось раньше. Ведь они и были тем самым нынешним поколением советских людей, которое будет жить при коммунизме.
Пионерия – авангард, открывший коммунизм раньше времени. Советские дети родились, чтоб сказку сделать былью. И они справились со своей задачей.
Но для этого потребовалось изменить понятие «сказка». Для пионера чудом был не вымысел, а жизнь. Советская действительность так прекрасна, что ей не нужна сказка. Волшебство не может улучшить реальность, потому что дальше некуда.
В этом убедился старик Хоттабычб, который встретился с советскими чудесами в виде метрополитена, радиоприемника и мороженого. Все, о чем только мог мечтать наивный джинн, уже есть у простого пионера Вольки Костылькова. Ведь настоящий самолет куда комфортабельней сказочного ковра-самолета. Что касается богатства, то в мире пионера Вольки денег просто нет.
Советская сказка уничтожила чудо, отождествив его с прогрессом. Исторической эволюции соответствовала эволюция техническая. Раньше была лошадь, потом – трактор, еще потом – ракета. Даже отсталый двоечник понимал, что самолет быстрее домчит до коммунизма, чем паровоз. Изобретения насыщались нравственным содержанием.
При этом советское общество узурпировало прогресс. Он становился как бы частным советским делом. Ведь только у нас могучая техника знала, что делала.
Но главное в советской сказке – доступность. На волшебников учили в простой советской школе. Любой пионер может стать Хоттабычем, если будет закалять волю, слушаться старших и своевременно делать уроки. (См. «Пять путей пионера к сильной воле»7.)
Сказка растворилась в буднях, чтобы будни ощущались сказкой. «Приоткрой четвертую дверь, – советовали взрослые пионеру, – и ты увидишь, что за годы твоего учения в нашей стране будут отменены все налоги»8. Коммунизм был прозаичен, как налоги, и чудесен, как «Золотой ключик».
Из этого диалектического сплава родился уникальный жанр – советская научная фантастика, специально созданная, чтобы формировать мифологическое сознание пионера.
Детскую библиотеку ранних 60-х составляли книги, написанные в предыдущие десятилетия. Фантастические романы Г. Адамова, А. Беляева, А. Казанцева, Г. Гуревича, Г. Мартынова напрочь забыло следующее ироническое поколение. Но в свое время именно эти писатели оказались властителями детских дум.
Сюжеты и герои их книг были общими для всех авторов. Они считывались в одну эпопею светлого будущего, которое нельзя было отличить от светлого настоящего.
В принципе эта фантастика была анонимна, как энциклопедия. Очень краткая энциклопедия знаний об обществе. Примитивность содержания здесь имела концептуальное значение: чем проще, тем убедительней. Писатели добросовестно копировали действительность, списывая ее с плакатов.
Фантасты не могли добавить ничего нового к уже существовавшему пионерскому идеалу. Курчавый Ленин школьных вестибюлей пришел из тех же сфер, где плавал Человек-амфибия, летал Ариэль и страдала Голова профессора Доуэля.
Поскольку социальные проблемы уже разрешились, оставались только технические. Их детская литература взяла у Жюля Верна.
Герой «Таинственного острова» Пенкроф мечтал «о каналах, которые облегчат перевозку добытых богатств, о разработке каменоломен и шахт, о машинах для всяких промышленных изделий»9. Жюль Верн был уверен, что путь к счастью лежит через машину. Пафос преобразования, даже преодоления природы, придя из романтического XIX века, стал суровым руководством к действию. Формула Мичурина, как приговор трибунала, требовала от пионера борьбы с окружающей средой. Пионер, как и общество в целом, не мог ждать милостей от природы.
Энтузиаст Пенкроф мечтал «о целой сети железных дорог»10. Персонажи Казанцева и Мартынова уже жили среди железных дорог, а будут жить среди суперприемников и гиперпространств.
В детскую литературу из прошлого века пришли и вещи (вроде подлодки «Пионер»11), и люди (отчаянный звездолетчик Ветров и седовласый академик Алмазов), и старомодная поэтика, предусматривающая полное доверие к техническим решениям социальных проблем. Наивность Жюля Верна стала методологическим принципом.
Действие в советской фантастике начиналось сразу за порогом сиюминутной действительности. Самолет летал чуть быстрее истребителя, цены снижались чуть стремительнее, чем при Хрущеве, люди были чуть лучше, чем учителя и пионервожатые.
По сути, фантастической эта литература могла считаться только потому, что автор лишал своих героев всякой связи с реальным миром. Они создавали иллюзорный мир добра и красоты, но именно там и так уже жили их юные читатели.
Какой же конфликт мог двигать сюжеты этих книг? В общем, никакой.
Советский человек органически не способен встретиться с неразрешимым препятствием. «Никто необъятного объять не может, – сказал Пайчадзе. – Я, конечно, шучу»12. (Шутник Пайчадзе, герой романа Г. Мартынова «220 дней на звездолете», тоже общий персонаж. Положительный грузин – единственный разрешенный инородец в тогдашней фантастике. Для детей смерть Сталина была еще секретом.)
Природа не может конкурировать с героем и его техникой. «Средняя скорость корабля составит 102 600 км в час. – Это, как в сказке!»13 Разница между сказкой и жизнью выражается количественно, и она не так уж велика. Но и этого достаточно, чтобы завоевать Вселенную: «Нет пределов дерзанию свободного человеческого ума!»14
Истинных противников советская фантастика находит только на Западе. Герой может подчинить стихию, но не способен изменить капиталистическое сознание: «Выходит, что даже на Марсе дельцы верны себе»15. Буржуазный мир лежит в принципиально иной плоскости. С ним нельзя договориться – с пришельцами это сделать гораздо проще. Его нельзя понять, так как он лишен даже собственной логики. Американский пьяница-звездолетчик наливает в цистерну вместо жидкого кислорода 200 литров виски, обрекая тем самым себя на верную гибель. Граница между «нашими» и «ненашими» не государственная, а видовая, как между животными и минералами.
Запад занимал огромное место в советской фантастике. Он и был ее истинной тайной, которую авторы искали на Марсе, а находили в Америке. «Переулки были похожи на каменные ущелья, дворики – на клетки. Повсюду продавались орехи, углы в комнатах, акции, билеты в оперу… Монашки подзывали такси, чтобы ехать по своим делам в банк, ремонтную контору или на молитву»16. Фантастика становилась фантастической только тогда, когда имела дело с капитализмом.
Поколение, выросшее на таких книгах, должно было выработать особое мировоззрение. Как только действительность попадала в его поле, она приобретала черты чуда. (На кремлевскую елку Дед Мороз приходил с космонавтом, заменившим Снегурочку.) Прогресс становился законом природы. Коммунизм – результатом арифметического примера.
