Евгений Воеводин - Эта сильная слабая женщина
Никакого ощущения праздничности от этого начала не было. Наоборот, внутренне Любовь Ивановна уже приготовилась к повторяющемуся однообразию испытаний, не зная только одного — сколько это продлится? Год, полтора, два, три? Она заказала разговор с Придольском. Слышимость была отвратительной, она еле узнала голос Маскатова. Пришлось кричать: «Мы начали, будем держать вас в курсе, и еще просьба — пришлите несколько фотографий, тех, с трассы…» Она попросила об этом нарочно: пусть Ухарский и девчонки увидят, ради чего они работают.
Да, теперь все будет повторяться день за днем, день за днем. Они будут греть металл — то медленно, то быстро, — охлаждать его в воде или масле, в жидком азоте или расплавленном свинце, прокатывать, прессовать, рвать на «Инстроне», разбивать на копре, шлифовать, травить кислотами, — а потом, после всякий раз с затаенной надеждой заглядывать в него, в его тайну, через окуляры микроскопа, ожидая увидеть чудо своей победы над ним.
Любовь Ивановна не обманывалась: когда она еще будет, победа, и будет ли вообще?.. И все-таки, в тот первый день, когда лаборантки приготовили шлифы, села к микроскопу с дрогнувшим сердцем.
Нет, конечно, структура не изменилась. Те же крупные зерна, что и на контрольном образце. Неровные сплетения изломанных линий, светлые пятна… Будто с высоты она оглядывала пустынную, сожженную поверхность какой-то планеты, где камни, отглаженные веками, слиплись в одну сплошную массу, через которую не могло пробиться ничто живое. Годами имея дело с бездушным металлом, где-то, пожалуй, в подсознании, она все-таки относилась к нему как к существу, в которое можно вдохнуть душу, заставить его стать таким, каким он нужен тебе. В этом отношении не было ничего мистического. Когда ей удалось завершить ту, прежнюю работу со сталью ХНМС, ей казалось, что кусочек металла, лежавший на ее ладони, вобрал в себя часть ее самой. Это было удивительное чувство, в котором соседствовали радость и усталость, и сейчас она понимала, что снова начался долгий путь, в конце которого радость и усталость должны соединиться снова.
Самым удивительным было то, что Ухарский начал работать! Значит, Туфлину действительно удалось хорошо поговорить с ним? Она глазам не поверила, когда увидела его сверху, с балюстрады, рядом с Жигуновым, возле установки. Без пиджака, в клетчатой рубашке с закатанными рукавами, Ухарский помогал ему. Любовь Ивановна не слышала слов, которыми они обменивались. Жигунов что-то сказал, и Ухарский засмеялся. Они не замечали ее и, казалось, забыли о том, что уже обеденный перерыв, и, если не поспешить в столовую, придется ждать, когда освободятся столики. Но Любовь Ивановна не стала окликать Ухарского, словно побоялась спугнуть его…
В столовой, как всегда, было людно. Обычно, если это удавалось, Долгов занимал ей место, но уже издали она увидела, что за столиком, где сидел Долгов, все занято… Пришлось ждать. Эти ожидания, вообще-то, никогда не были утомительными: всякий раз рядом оказывались знакомые из других отделов, можно было поболтать, но сегодня не оказалось и знакомых. И вдруг она увидела Дружинина.
Он стоял, прислонившись к стене, один, словно в пустоте, и опять Любовь Ивановну поразило то б е з р а з л и ч и е, которое она уже ощутила в нем несколько дней назад. Теперь, при свете, она могла разглядеть его лучше и не боясь, что он это заметит; он не замечал никого и ничего. Подойти? — подумала она. Неудобно. Я и так начала разговор с ним первой — там, у автобуса…
Обедая, она все так же, издали, наблюдала за Дружининым, который сидел через два столика от нее, за его медленными, неохотными движениями, и в том, как он ел, тоже чувствовалось безразличие: казалось, он делал это по какой-то ненужной обязанности, не замечая того, что ест…
Странно: до конца дня, и по дороге домой, и дома она то и дело возвращалась мыслями к этому человеку с непонятным ей самой беспокойством. Есть вещи, порой даже мелочи, которые замечают только женщины. Любовь Ивановна вспомнила, как он, пообедав, вынул из кармана мятый-перемятый платок и что несколько дней назад, в такую холодину, на нем был только легкий плащ, и как он стоял у стены совсем один…
Она позвонила Ангелине. К телефону подошел Жигунов — Ангелины не было дома, с утра уехала в город за медикаментами.
Прямо расспрашивать Жигунова о Дружинине она не хотела. Шутливо спросила, как ведет себя Ангелина с новым жильцом и сменила ли гнев на милость? Жигунов тихо засмеялся: сменила, и раскладушку велела спрятать на антресоли…
— А я, между прочим, познакомилась с вашим жильцом, — сказала она. — Какой-то он… непонятный, что ли?
— Ну чего там непонятного, — ответил Жигунов. — Настрадался человек, намучился так, что врагу своему не пожелаешь, вот и все.
Конечно, он знал что-то и просто не хотел говорить больше того, что уже сказал.
— Может, — неуверенно начала Любовь Ивановна, — ему чего-нибудь надо? Помочь чем-нибудь?
— Да чем вы ему поможете? — сказал Жигунов. — У него северный полюс внутри…
— А в чем все-таки дело? — не выдержала Любовь Ивановна. — Если, конечно, вам удобно это сказать…
— Обычное дело, Любовь Ивановна, — нехотя отозвался Жигунов. — Трудная была жизнь, и здоровье не то… А ваш-то Ухарский ничего парень, с головой. Мы с ним сегодня хорошо поработали.
Он перевел разговор, и Любовь Ивановна поняла — почему. Ей стало неловко оттого, что так настойчиво расспрашивала о Дружинине, — Жигунов вполне мог расценить это, как простое бабье любопытство.
Больше всех других дней в институте любили среду. С утра подавался автобус, и те, кому надо было в город, в Центральную техническую библиотеку, уезжали на целый день. Сначала среду окрестили «книжным» днем, потом к слову «книжный» добавился «колбасный»: что поделаешь, в Стрелецком случались перебои со снабжением.
Любовь Ивановна ехала в город, сидела у окна и, когда показались Верхние Ручьи, подумала, что вообще-то Володька ведет себя глупо. Вета бывает у нее, забегает по утрам на несколько минут, — Володька же не показывается на глаза с того самого дня. Боится разговоров, упреков или обиделся? Все-таки я наорала на него, назвала испорченным человеком, сама сказала, что не хочу видеть… За все эти недели она видела его лишь однажды, из окна. Он подогнал к подъезду туфлинскую машину и ходил вокруг нее — руки в карманах куртки, ноги бьют по скатам… В штатском он выглядел менее солидно, чем в форме, ей даже показалось — он сильно похудел…
Обо всем, что произошло, она написала в Мурманск — Кириллу, он ответил быстро и так, как Любовь Ивановна ожидала: «Мама, мы ведь уже не маленькие. Если Володька совершил ошибку, научится уму-разуму, если не совершил — порадуемся вместе с ним. Ты же сама писала мне, что эта девушка очень хорошая».
Любовь Ивановна жалела о многом: о своем срыве, о том, что написала Кириллу о Вете самыми добрыми слонами, и о том, что продолжает упорствовать, хотя больше всего ей хочется поехать в Верхние Ручьи и зайти в незнакомый дом, где живет ее сын…
Ей рассказывали, что работы у Володьки не так уж много. Туфлин предпочитает ходить пешком, машиной больше пользуется его жена, и все свободное время Володька копается в институтских машинах, тем более что механиков не хватает, а ему удовольствие. Любовь Ивановна знала, что так оно и есть. Забраться в мотор для Володьки действительно наслаждение, так было всегда, с его детства, и что он счастлив, если ему удается что-то исправить.
Она много раз ездила через Верхние Ручьи, не обращая внимания на обыкновенные рубленые деревенские дома. Сейчас Любовь Ивановна разглядывала крыши с торчащими над ними телевизионными антеннами, резные наличники на окнах, голые палисадники, давно опустевшие скворешни, чувствовала, как начинает пахнуть печными дымками, едва автобус въезжает в село… В одном из этих домов живет Володька. Странно: ведь он горожанин, должна же быть у человека привычка к городским удобствам! Тогда что же увело его сюда? Может, на самом деле любовь, такая мгновенная, которую она сейчас не в силах понять? Неужели подкрался тот нехороший возраст, когда уже не хочется вдумываться и начинаешь судить о жизни чужими мерками, придуманными подчас не очень умными, а то и не очень порядочными людьми?
Конечно, было чистым совпадением, случайностью, что в городе, уже под вечер она увидела Володьку.
Из библиотеки она пошла по магазинам и набрала продуктов на неделю — себе и Ангелине, — две большие тяжелые сумки. Доехала до автовокзала. Сумки больно оттягивали руки. Она поставила сумки прямо на мокрый асфальт, чувствуя, как кровь стучит в голове: не надо было жадничать и набирать столько…
Прямо перед ней, через дорогу стояла бежевая «Волга», и Любовь Ивановна не сразу обратила внимание на человека, который махал ей из окна машины. Просто она не узнала Володьку, а когда узнала и поняла, что он зовет ее к себе, к «Волге», подошла Туфлина (Володька называл ее — Туфля), села, — Володька махнул еще раз и уехал…
