Александр Сметанин - Серая шинель
Галямов — нештатный кашевар отделения — разливает чай. Кому в котелок, кому в крышку от него, а Полине в кружку, предложенную Чапигой.
Странно, но сегодня никто не слышал, чтобы Степан сказал хоть слово. «Вот кружка тебе, Полина» — это были первые, услышанные нами за день.
Молча пьем чай, хрустим сухарями. Не знаю, как кому, а мне нравится горячий сладкий чай с ржаными сухарями, размоченными в нем.
Полина допивает чай, вытирает кружку кусочком бинта, отдает ее Чапиге и присаживается ко мне.
— Все чумазые, хуже трубочистов, а ты, Сергей, грязнее всех. Дай-ка я протру тебе лицо водкой.
— Спасибо, не надо. Так теплее…
— Вот чудной. Да тебя такого грязного девчата любить не будут.
— Их здесь все равно нет.
— А я? — печально улыбается Полина.
Ведь она пошутила. Но кто бы знал, какой занозой воткнулась в сердце ее шутка! Даже самому себе я боюсь признаться, что с самой первой встречи тайно люблю Полину.
— Не упрямься, сядь вот сюда. Я чистеньким тебя сделаю, Сережа. Ты у нас красивый мальчик.
— Оставь его, Полина, — вмешивается Тимофей. — Да и к чему добро переводить. Пожертвуй эту водку мне на благое дело.
— Не могу, Тимофей. Она для раненых на завтра.
— Эх, кабы меня ранило…
— Фу, глупый. — Полина сердито отворачивается от Тимофея. — Иван Николаевич, а что, если я останусь у вас ночевать?
— Рады будем, Полинушка. — Журавлев благодарно смотрит на девушку: значит, и после смерти Петра она по-прежнему любит нас всех, считает своими лучшими друзьями. Это хорошо. Очень хорошо.
— Выбирай себе место, — Иван Николаевич оглядывает нары. — Ложись в серединку, ногами к печке. Как раз рядом с Кочериным и будешь.
— Только не с ним! Говорила же: он самый чумазый.
Но ложится она все-таки со мной, пристроив санитарную сумку вместо подушки. Впервые за свои семнадцать лет жизни я ложусь спать рядом с девушкой. Да еще с какой! Самой красивой из всех, что я видел на своем веку.
Полина лежит на боку, накрывшись полушубком. Ее лицо рядом с моим. Глаза девушки закрыты, и я могу смотреть на нее столько, сколько хочу. Дверца печки не закрыта, землянка полна бледно-оранжевого света от жарко тлеющих березовых углей, по которым резво бегают фиолетовые и синие огоньки.
От такого света лицо Полины видится мне румяным-румяным. У нее очень черные прямые брови из мягких, словно колонковых, волосков, чуть вздернутый нос, красиво очерченные припухлые губы, с едва заметным темным пушком над верхней.
Поцеловать бы эти губы. Тихонько-тихонько. На самую малость. Так, чтобы она и не услышала.
А на лбу у Полины едва заметные родинки. Одна, две, вот третья…
— Спи, Сережа, — неожиданно шепчет Полина. — Спи, дорогой. Завтра твое первое наступление.
Она пододвигается ко мне вплотную и накрывает полой своего полушубка.
— Спи, Сережа. Так нам теплее будет.
…Вскакиваем от грохота. Наша землянка ходит ходуном, из-за сплетки стен сыплется песок. Темно, как в аду, печка давно погасла, и Журавлев, чертыхаясь, пытается зажечь коптилку.
— Отделение, в ружье! — командует он в темноте.
Мы толкаемся друг о друга, не можем найти свое оружие, стоящее в пирамиде. Но вот наконец Журавлеву удается зажечь коптилку, и все становится на свои места.
— До встречи, дорогие мои, — бросает на ходу Полина и выбегает наружу. Ее никто не пытается остановить: санинструктор знает свое место в бою.
Пытаюсь застегнуть полушубок, ремень и не могу. Дрожат руки, стучат зубы. То ли от страха, то ли от холода. Скорее всего от того и другого вместе. Надо скорее в траншею. Землянка — не укрытие: всего лишь один дохленький накат из сучковатых еловых бревен.
— Спокойно, Кочерин. Вещмешок забыл взять. — Жестко говорит мне Иван Николаевич, когда грохот близкого разрыва затихает. Его очки опять сердито блестят. — Вот так! А теперь — за мной!
По траншее бегут люди, припорошенные землей и снегом. Опять зловещие сполохи сверкают над головой, опять дрожит мелкой дрожью земля под ударами металла и взрывчатки. Удушливый дым, прижатый к земле холодным сырым туманом, ползет, кажется, по самым головам. Слышится чей-то истошный крик: «Санитаров сюда!» От этого крика мне становится еще страшнее.
Не понимая, что случилось, бегу следом за Журавлевым, тычусь в свою ячейку для стрельбы, но там уже сидит Тятькин. Может, я не в свою попал или он ошибся?
— Что это, Тимофей? — с трудом выговаривая слова, спрашиваю Тятькина. Зубы мои уже не стучат, а лязгают, как десяток винтовочных затворов сразу.
— Что-что? Контрподготовка называется. Фриц узнал, что наступать будем, вот и лупит.
Скрип, надсадный, ни с чем не сравнимый, выворачивающий душу наизнанку, заглушает голос Тимофея. Догадываюсь, что это и есть тот самый «скрипач», шестиствольный немецкий миномет, о котором не раз и недобро говорили бывалые фронтовики.
— Ложись, дурень! — Тятькин подминает меня под себя, и в то же мгновение вокруг нас взвиваются огненные столбы, траншея начинает как бы качаться, в ушах раздается монотонный звон. Засыпанные землей, мы задыхаемся от густой, горькой вони. Она комом стоит в горле. Кажется, вот-вот задохнусь от вони и Тятькина, лежащего на моей спине. Хочу подняться, но Тимофей толкает локтем, лежи, мол, и не шевелись.
Догадываюсь: нельзя подниматься, рано. Прав Тимофей: «скрипач» снова подает свой утробный голос, и снова земля начинает качаться под нами. Лежа на животе, это ощущаешь сильнее. Кричат все чаще. Никогда не думал, что человеческий крик может быть таким страшным в темноте.
«А Полина? Ведь она обязана бежать на этот предсмертный зов? — вдруг мелькает мысль в моих, ставших набекрень мозгах. — Да, обязана! Она не имеет права лежать, как мы сейчас с Тимофеем. Но ведь ей тоже страшно? Или она ничего не боится?»
Взрывы — они разные. Мина взрывается, едва коснувшись земли, ее осколки разлетаются моментально, свистя и фыркая. А снаряды тяжелых орудий — те сначала боднут землю, зароются, встряхнут ее и лишь затем взрываются глухо, с тягучим треском, заставляя землю вновь, на этот раз сильнее, вздрогнуть и качнуться из стороны в сторону.
Когда налет вражеской артиллерии кончается, мы с Тимофеем некоторое время еще лежим, затем поочередно поднимаемся и отряхиваем с себя все, что успело насыпаться сверху в течение этих десяти или пятнадцати минут.
— Живы? — спрашивает нас Журавлев, показываясь у входа в нашу ячейку. — Тогда порядок. Приготовиться к атаке.
Он бежит дальше, проверять, нет ли потерь в отделении. Возвращаясь обратно, говорит: «Убит младший лейтенант Козуб. Взводом будет командовать его помощник». О других потерях он не говорит. Наверное, и сам не знает.
Вот и нет нашего командира взвода. А мы еще и не наступали. Вчера он сидел рядом с нами, объяснял, как будем преодолевать проход в проволочном заграждении, атаковать противника в первой и второй траншеях, какие сигналы он будет подавать. А не успел подать ни одного.
Рассветает. За спиной у нас небо постепенно светлеет, словно его, как в театре подсвечивают гигантскими лампами или прожекторами, установленными за гребенкой леса. Потом оно светлеет над нашими головами. Улетучивается ставший горьким и вонючим туман, снег на ничейной земле синеет, потом голубеет и, наконец, обретает свою естественную, белую окраску.
Скоро почернеет и он. С минуты на минуту должна начаться наша артиллерийская подготовка.
Мы по-прежнему стоим в одной ячейке с Тимофеем. Так веселее, особенно мне. Да и теплее.
— Завтрак, наверное, накрылся, — недовольно говорит Тятькин.
— Неужели ты есть хочешь?
— Отчего же не хотеть? Если после каждой такой передряги аппетит терять, то и похудеть можно. К тому же, говорят, если ранят, то на сытый желудок легче боль переносится.
Очевидно, бог услышал-таки безмолвную молитву Тимофея: в траншее послышался астматический голос ротного повара Свиридова:
— Готовь котелки, второе отделение.
Порядочек! Что-что, а котелки у нас всегда готовы. Сегодня макароны с тушёнкой. Чаю нет и не будет. Свиридов принес один термос. Только с макаронами.
— А наркомовская? — удивляется Тимофей.
— Вечером будет наркомовская. Комбат приказал перед боем водки не давать, чтобы лишних потерь не было.
— Ну, Свиридыч, тогда готовь закусь добрую. Вечером выпивки будет вволю…
Мы еще не успеваем закончить свою трапезу, как откуда-то позади нас из-за леса взвиваются ввысь огненные параболы и десятки хвостатых комет устремляются в сторону противника. Потом доносится протяжный гул, который катится все ближе и ближе, пролетает где-то высоко над нами и устремляется к немецким траншеям, вслед за погасшими кометами. Внезапно вражеская оборона словно вспыхивает сотнями быстро гаснущих свечей, и земля, как в ознобе, начинает биться частой мелкой дрожью. В мгновение ока немецкие траншеи покрываются иссиня-черным дымом, таким тяжелым и густым, что, кажется, подходи и режь его на куски.
