Лев Квин - Улица Королевы Вильгельмины: Повесть о странностях времени
— Я в курсе, — кивнул генерал. — Только не музыканты, а руководство Большого.
Он-то в курсе, а я, выходит, не совсем... Прокол!
— А там, сбоку, что за анонс?
— Рекламируют балет Делиба «Коппелия». Их очередная премьера.
— Балет? Ну, это по твоей части, — протянул генерал руку поддержки посмурневшей супруге.
— У них здесь великолепная прима-балерина. Мелинда Оттрубаи.
— Как-как? — холодно переспросила наша дама. — Оттрубаи? В жизни не слышала. Хотя балет действительно люблю.
— Театральные рецензенты хвалят наперебой. Вот и сегодня в газетах: очень молодая и очень талантливая.
Но высокопоставленная дама проигнорировала мои комментарии.
— Иосиф, можно нам свернуть на эту улицу, справа?
— Пожалуй... Да, времени еще навалом, — генерал сверился с часами. — Давай, Андрюша, сворачивай!
Что за улица? Я даже названия не знаю.
Привстав, прочитал на табличке: «Надьмезе». Гм! Тут где-то оперетта... И это, кажется, все, что я про эту Надьмезе знаю.
Между тем пошли вопросы. Все больше генеральша. Что в этом доме с колоннами? А что в том со сводчатыми окнами? А в этом? А в том?
А мне откуда знать? Таких домов в Пеште тысячи. Все построены в начале века красиво, добротно, в едином стиле, с отлично отделанными карнизами и прочими архитектурными излишествами.
Раз ответил «не знаю», другой, третий... Смотрю, генеральская жена многозначительно поглядывает на супруга, иронически поджимая губы. Реванш берет за промах с памятником — это ясно. Но ведь и на генерала мои «не знаю», «не знаю» тоже вряд ли произведут благоприятное впечатление. Скажет потом Гуркину: спасибо, мол, Федя, за всезнающего гида.
И тогда, вытирая вдруг выступивший на лбу пот, я ухватился за спасительную мысль: мне венгерская история в подробностях не известна. А им-то какая разница, где происходило то или иное событие: здесь или в каком-либо совсем другом месте?
И пошел заливать. Чем дальше, тем увереннее.
— Вот здесь, в этом доме, справа, жил некоторое время известнейший венгерский поэт и революционер Шандор Петефи. Кстати, настоящая его фамилия Петрович. Отец у него серб по национальности, а мать словачка.
— А вот там, впереди, видите дом с шикарным подъездом?.. Здесь в одной из квартир был захвачен гестаповцами видный деятель сопротивления Бойчи-Жилински, позднее казненный... Кстати, мы только что проехали по улице, названной в его честь.
Посыпались новые вопросы, теперь уже насчет Петефи, насчет Бойчи-Жилинского. Но тут я был хозяином положения.
И вот мы опять вернулись на Кольцо.
— А этот дом, похоже, универмаг, — высказалась супруга.
— Нет, — возразил я, — это вокзал. Ньюгати. Западный вокзал.
— Ну-у, не может быть! — категорически опровергла меня генеральша. — Совершенно не вокзального типа здание. И выходит прямо на главную улицу. Так не бывает!
Но я был уверен в том, что говорю. Абсолютно уверен. Не раз и не два приходилось мне уезжать с Ньюгати в разные города,
— Что ж, давайте тогда остановимся, зайдем вовнутрь. Вы сами убедитесь. Рельсы выходят чуть ли не на тротуар.
Генерал принял мою сторону:
— Вспомни, жена: Казанский вокзал. Или Павелецкий.
Она еще посопротивлялась:
— Но они же не на главной улице.
— Но здесь и не Москва, дорогая... Снова выехав на проспект, подкатили к площади Тысячелетия.
— Остается всего десять минут, — напомнил генерал.
— Это последняя достопримечательность в нашей мини-программе, товарищ генерал-полковник. Вот здесь, между колоннами, статуи наиболее выдающихся венгерских королей за тысячу лет. И королев, конечно, тоже, — отвесил я напоследок реверанс нашей даме...
Ровно в одиннадцать двадцать семь я привел генерала с женой в кабинет к подполковнику Гуркину.
— У тебя есть книга приказов, Федя? — спросил генерал.
— А то как же!
У меня сразу отлегло от сердца. Мой непосредственный начальник поступил точно так же, как я с неизвестными мне домами на улице Надьмезе. Что-то никогда не приходилось видеть в нашем отделении никакой книги приказов — ни у Зои, ни у кого-либо другого, ни у самого Гуркина.
— Занеси туда: за прекрасное знание города начальником Главного политического управления Красной Армии генерал-полковником Шикиным И. В. старшему лейтенанту такому-то объявлена благодарность.
— Слушаюсь и повинуюсь!
— Нет, ты запиши, запиши обязательно. Вы просто молодчина, товарищ старший лейтенант! — он потряс мне руку. — А теперь, Федя... Ну, еще пять минут. Есть у тебя, наверное, какие-нибудь просьбы, пожелания.
— Как же без них, Иосиф Васильевич?
— Давай! Только покороче.
— Интеллигенция пропадает, особенно артисты. Жуткая ведь инфляция, а жалованье у них... Поверишь, некоторые именитые дошли до того, что золотые коронки выдирают и меняют на продукты.
— Читал я твою докладную. Замерцеву передано четыре вагона муки. Это все, что мы можем на данный момент. В Союзе тоже несладко.
Гуркин вздохнул тяжело:
— Передать Замерцеву — все равно что спустить в стальном сейфе на дно морское.
Генерал смотрел на часы и хмурился:
— Набери мне Замерцева.
Гуркин кинулся к телефону, крутанул несколько раз диск.
— Это я, — сказал в трубку Шикин. — Товарищ генерал-майор, к вам просьба: срочно — сегодня же! — выдать подполковнику Гуркину все, что он попросит по списку.
Трубка отчаянно заверещала.
— Значит, из энзэ! Все, что он попросит. Вам понятно? — в голосе зазвучал металл. Он послушал собеседника полминуты, нахмурил брови, сжал губы. — Учтите, генерал, моя просьба равнозначна приказу. Приказ начПУра. Теперь ясно?.. Очень хорошо! Ну, желаю здоровья и успехов в руководстве городом... Нет, сейчас едем дальше.
Он бросил трубку на рычаг:
— Лады, Федя?
— Лады. Спасибо.
— И не откладывай. С места в карьер — и к нему. И жми на него — ничего не бойся!
— А я и не боюсь, — пожал плечами Гуркин. — Вообще-то он мужик неплохой и даже сговорчивый. Но прижимистый — ух!
— На сей раз никакого «ух» не будет... Ну, Федя... — они снова обнялись. — Хлопнуть бы с тобой по чарочке за те денечки... Но... — он постучал по стеклу часов согнутым пальцем. — В общем, до следующего раза...
Гуркин пошел их провожать. Я из окна его кабинета смотрел, как одна за другой на улицу Королевы Вильгельмины, визжа шинами, вереницей выезжают машины, заполнявшие двор.
Гуркин вернулся:
— Все дела отставить! Афанасьева, Макарова и Чабана — ко мне. Едем к Замерцеву. Вы тоже.
Распределяя обязанности среди сотрудников отделения, Гуркин, помимо общего руководства, оставил себе только одну. Зато какую!
Театры!
В Будапеште больше двадцати театров. И все, разумеется, охватить подполковник не мог. Но два он ни на день не выпускал из поля зрения: Венгерскую оперу и Национальный театр. Со времени прихода к власти диктатора Хорти в девятнадцатом году венгры, можно сказать, позабыли о том, что в мире существует русская оперная музыка и драматургия. Чайковский, Бородин, Римский-Корсаков, Мусоргский для многих из них были пустым звуком. Не имели, особенно венгры средних лет и молодежь, представления и о пьесах Чехова, Толстого, Островского, не говоря уже о Горьком или драматургах советского периода.
И подполковник Гуркин поставил своей целью вернуть венгерским зрителям утраченные для них имена русской, да и не просто русской, а мировой классики. Не в одиночку, разумеется, а точно, прицельно направляя своих помощников из числа ведущих, прогрессивно мыслящих актеров и режиссеров, таких, как Гильда Гоби и Тамаш Майор в Национальном театре, как директор Венгерской оперы Аладар Тоут, высокий, румяный, всегда улыбающийся, с седым венчиком вокруг круглой розовой лысины, и его жена, всемирно известная пианистка Анни Фишер. С первых же дней создания отделения по работе среди населения Венгрии наша бордовая «шкода люксус супериор» почти каждый вечер парковалась на стоянке возле этих крупнейших театров Будапешта либо свозила ведущих актеров и режиссеров в ставший им хорошо знакомым дом на улице Королевы Вильгельмины номер четыре. Отличное знание немецкого и английского языков позволяло Гуркину делиться с театральными деятелями своей эрудицией, убеждать их, помогать дельными советами. А майор Афанасьев, как бы подкрепляя слова своего начальника, привозил в театры на нашем грузовичке все то немногое, что удавалось раздобыть из дефицитного в то время съестного.
Все чаще по вечерам деятели этих театров сначала смущаясь, робко, бочком, а потом все смелее и смелее стали появляться в нашей столовой, ужинали вместе с нами, вели увлеченные застольные беседы. И мы делали вид, что не замечаем, когда известные артисты, особенно женщины, словно ненароком забрасывали в свои приоткрытые сумочки то сдобу, приготовленную нашими поварами, то конфеты, то холодное, нарезанное кусками мясо. Нелегко им и их семьям жилось в то время, что и говорить!
