Анатолий Аграновский - Открытые глаза
Он все время готовит себя к встрече с неожиданностью.
Так работал теперь, так учился работать и Гринчик. Получит новый самолет — старается узнать, какова у него потеря высоты при развороте. Если солидная потеря, сразу решает для себя: случись какая-либо авария на высоте, ну, скажем, до шестисот метров, разворачиваться нельзя, не успеешь. И если самолет в этот момент смотрит в сторону от аэродрома, придется где-то там и садиться. Возвращается Гринчик с задания: все он сделал, все выполнил, настроение отменное — казалось бы, радуйся да и только. А он привычно высматривает подходящие посадочные площадки. Так, на всякий случай. Прикидывает, что ему делать, если вдруг откажет двигатель на первом развороте, на втором, при северном ветре, при западном…
Это расчетливость, и она с храбростью не спорит: можно только пожалеть, что не все понимают это. В сущности, расчетливая осторожность, о которой мы ведем речь, — она и мужеству развязывает руки, смелости дает настоящий простор. Когда человеку не нужно тратить силы ума на решение в воздухе проблем, которые можно решить на земле, тогда и приходит к нему зрелость — уверенная свобода мастера. И, занятый все время главным, он будет по-настоящему смел.
Все это знал, понимал, должен был знать и понимать наш герой, когда взялся испытывать первый реактивный истребитель. И он учился требовать с людей, как требовал с самого себя. На лесном аэродроме все запомнили, как новый заместитель начальника летной части отстранил от полетов своего давнего хорошего друга.
Этот испытатель, встретив на летном поле Гринчика, поздоровался с ним: «Здорово, король!» Так они называли друг друга на войне — «короли воздуха». И Гринчик улыбнулся в ответ: «Здравствуй, король!» Потом спросил: «Ты не очень занят?» — «Совсем не занят». — «Ну, зайди ко мне. Надо поговорить».— «А зачем заходить, король? Давай здесь». — «Через пять минут я буду в кабинете», — сказал Гринчик.
Испытатель посмеялся «Лешкиной прихоти», однако пришел. Гринчик усадил его в кресло, сам сел рядом. Впоследствии этот летчик рассказывал, что и подумать не мог, какая над его головой собиралась гроза.
— Продолжаешь пить,— сказал Гринчик. — Говорили тебе, говорили… Обещание давал. Пьешь!
— Брось ты, Лешка.
— Не перебивай. Самое ужасное в нашей жизни — похороны. Просто жаль мне тебя, что ты можешь погибнуть. В каком виде приходишь на аэродром!
— Я пьяный никогда не приходил.
– Полупьяный! Сидишь в кабаках до трех часов ночи, пока не выгонят. А утром к нам. У тебя же руки дрожат. Ты посмотри на себя: щека дергается, правая… Нет, на испытаниях ты не можешь работать. Вот тебе лист бумаги, пиши заявление.
— Алексей Николаевич!
— Ты не перебивай. Кстати, я для тебя по-прежнему Лешка. Пошлют снова на фронт, счастлив буду рядом с тобой воевать. Такой летчик, как ты, дважды не родится. А испытывать самолеты я тебе не дам. И учти: тебя не выгоняют. Никаких приказов сверху у меня нет. Я сам это решил, твой друг.
— Предупреждение, король? Тогда я все понял.
— Бери бумагу, пиши. Твой характер мне известен: тут предупреждения да обещания— пустое. А когда уйдешь от нас, все взвесь. Очень подумай. На что ты тратишь себя!
— Спасибо вам, Алексей Николаевич, за такую «дружбу».
— Ну ладно, король, хватит играть в жмурки. Я ухожу, мне некогда. Мне сегодня на двух машинах летать. На моей и на твоей — вместо тебя. А тебя в воздух не выпущу. Ясно? Заявление оставишь на столе.
Тогда многие осуждали Гринчика, ходили хлопотать за «пострадавшего», но Гринчик был тверд: «Жалеете? С вашей жалости он вовсе сопьется. Надо так жалеть, как я жалею!» И только много позже летчики сумели по-настоящему оценить происшедшее. Сумели после того, как этот испытатель (надо сказать, пилот высочайшего класса) бросил пить, вернулся на лесной аэродром и провел выдающиеся испытания. Это случилось полтора года спустя…
Таков был Гринчик в ту пору, к которой мы теперь подошли. Когда-то он всячески старался подчеркнуть свою «авиационность», больше всего боялся прослыть «гнилым интеллигентом»: ему казалось, что это уронит его во мнении товарищей. Теперь же, быть может, назло спорщикам, он усиленно подчеркивал свою «инженерность». Это сказывалось во всем. Он чаще встречался с конструкторами, чаще ездил в ЦАГИ, поступил в аспирантуру авиационного института. Экзамены сдал хорошо, одну только схватил тройку — по английскому языку, — и самолюбие его было уязвлено. Взялся всерьез изучать язык. Выбрал тему для диссертации, начал собирать материал. Очень много читал. Особенно пристрастился к стихам и, бывало, читал их на летном поле. В такие минуты его большое смугловатое лицо становилось немного печальным. Казалось, что он сам чуточку удивляется произносимым словам:
На небесном синем блюде
Желтых туч медовый дым.
Грезит ночь. Уснули люди,
Только я тоской томим…
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ
Это был чудесный день, просторный, бесконечно весенний. Душистой свежестью веяло от земли, в небе висела одна-единственная желтая тучка. Хорошо в такой день быть живым, как сказал Джимми Коллинз, славный парень, талантливый человек, американский коммунист и летчик-испытатель.
24 апреля 1946 года…
Герои наши прибыли на лесной аэродром.
Гринчик выглядел именинником. Был подтянут и весел. Утром, когда он в отличном расположении духа (погода-то летная!) плескался у рукомойника и фыркал, как расшалившийся бегемот, Дина сказала: «Здоров ты, Лешка! Смотри, майка лопается». Он посмеялся в ответ: «А говоришь, в отпуск. Мне отдыхать незачем. Не во что!» Тугие мускулы перекатывались под майкой. Мозг, нервы, мышцы — все оттренировано. Никогда еще Гринчик не ощущал такой неистовой готовности к работе.
Ведущий конструктор исхудал и вид имел озабоченный. Разумеется, и он верил в успех, иначе никакая сила не заставила бы его подписать полетное задание, но… Накануне было большое совещание у Микояна. По заведенному порядку руководители групп и бригад в последний раз докладывали о готовности машины. И у каждого из них оставались какие-то колебания, сомнения. Ведущий конструктор был сосредоточием, вместилищем сомнений. Чем ближе подходил первый вылет, тем ему становилось тревожнее.
Вместе с начальником ЛИС (летно-испытательной службы завода) он составлял задание. Они записали так: «Произвести первый вылет. Набрать высоту 1500—2000 метров. Пройти по кругу в течение 10 — 15 минут. Проверить устойчивость и управляемость машины в воздухе. Произвести посадку». Начальник ЛИС твердым своим почерком переписал это в «Дневник летных испытаний» — толстую разграфленную книгу. Проставил дату. Оба молча расписались.
После этого они пошли к аэродромному начальству договариваться о полете. Встретились с дежурным, получили погоду у синоптиков. Был штиль, безветрие: взлетать разрешалось в любом направлении. Решили — и сторону реки. За рекой лежало ровное поле: в крайнем случае Гринчику будет куда садиться. Они послали даже туда человека — сказать, чтобы отогнали колхозных коров. Летное поле тоже решено было очистить полностью. Увели заправщиков, увезли все лишние машины, даже стартовую команду убрали с обычного места. Зачем убирали? Такие уж, видно, были у них представления о реактивном взлете.
Механик тем временем проводил последний предполетный осмотр машины, готовил к полету двигатели, хотя они давным-давно были готовы. Когда подошло время, они вывели самолет из ангара и повезли на полосу. В ту пору считалось, что рулить реактивный самолет не может; его вытягивали на буксире. Грузовик аккуратно довез истребитель до старта и развернул носом в сторону реки. С этого места он и будет взлетать.
Гринчик отдыхал в летной комнате. Едва он появился там, у всех пилотов нашлись неотложные дела, комната опустела, и за дверью стало тихо. «Чудаки!» — подумал Гринчик. Они обеспечивали ему покой, а на что он нужен, этот покой? Делать решительно было нечего, отдыхать не хотелось. Скорей бы уж… Гринчик прошелся по комнате, постоял у окна, включил радио. Дикторы, мужчина и женщина, ровными голосами читали сообщения из-за границы. Положение в Индонезии обострилось; английские власти подавляют национально-освободительное движение в Индии; протест Луи Сайяна против франкистского режима; бунт заключенных фашистов в миланской тюрьме; очередное послание Трумэна конгрессу…
Неслышно раскрылась дверь, вошел ведущий конструктор. С минуту постоял, прислушиваясь. Недовольно поморщился и выключил радио. Но вид испытателя успокоил его. Гринчик сидел глубоко в кресле, прикрыв рукой глаза. Казалось, спит. Конструктор осторожно тронул его за плечо.
— Пошли, Леша. Время.
Аэродром насторожился, притих. Все следили за взлетом. На балконе диспетчерской стояли работники КБ во главе с Микояном. Прилипли к окнам радисты, синоптики. Вышли из машин шоферы, высыпали медсестры из санчасти. Вдоль границ аэродрома толпились рабочие, мотористы, вооруженцы, электрики.
