Роберт Фулгам - Все самое важное для жизни я узнал в детском саду
Вот тут-то самое время вспомнить о грибах. Недавно на Новый год я был в гостях, и нам подали салат с грибами. Я снова вспомнил о них и призадумался. А после достал энциклопедию и кое-что оттуда вычитал о них. Грибы имеют тело, спорофор гриба. Они принадлежат к малодоступному для глаз темному миру — составная часть смерти, болезни, разложения, гниения. Живут за счет того, что питаются разлагающимися веществами. Дрожжи, головня, ложномучнистая роса, плесень, грибковые образования — может, сто тысяч различных видов, а может, и больше, точное их число неизвестно.
Они есть всюду: в почве, атмосфере, озерах, морях, реках, пище и одежде, внутри вас, меня и любого чвловека. И всюду они вершат свои дела. Без грибов не было бы ни ломтя хлеба, ни кувшина вина, ни даже вас, любезный читатель. Хлеб, вино, сыр, пиво, хорошая компания, вкусные бифштексы, изысканные сигары — всюду плесень. Грибы, как сказано в умной книге, «отвечают за распад органических веществ и попадание в почву или атмосферу углерода, кислорода, азота и фосфора, которые в противном случае навсегда оставались бы в погибших растениях, животных, а также людях». Грибы — повивальные бабки, существующие на границе жизни и смерти, смерти и жизни, и так далее, и так далее, и так далее.
Здесь скрыт жуткий и удивительный закон, а именно: любой живой организм живет лишь тогда, когда с его дороги уходит другой живой организм. Нет ни жизни, ни смерти, ни исключений. Все должно приходить и уходить: люди, годы, мысли — все. Вертится колесо, и отжившее уходит, питая собою новое.
Я тыкал вилкой в тот новогодний салат и ел грибы с признательностью и чуть ли не с восхищением. Размышляя о том, что уходит и приходит. Погружаясь в благоговейное молчание от того, что понимаю, но не могу выразить. Уносимый благодатью все дальше и дальше туда, где я вижу, но сказать ничего не могу.
* * *В. П. Менон был крупным политическим деятелем в Индии во время борьбы за независимость после второй мировой войны. Среди приближенных вице-короля он был самым высокопоставленным индийцем, и именно к нему лорд Маунтбеттен обратился для выработки окончательного проекта хартии неаависимости. В отличие от большинства лидеров освободительного движения Менон всего добивалея только сам. На стенах его кабинета не красовался диплом Оксфорда или Кембриджа, и на пути к цели он не опирался ни на кастовые, ни на родственные связи — их не было.
Менону, старшему из дюжины детей, в тринадцать лет пришлось оставить школу; он был чернорабочим, трудился в шахте и на фабрике, торговал, учительствовал. Он упросил, чтобы его взяли на работу мелким государственным служащим. Начался его стремительный взлет — Менон был честен и умел сработаться как с индийскими, так и с британскими чиновниками. Он был одним из тех, кто принес подлинную свободу своей Родине, и о нем с высочайшей похвалой отзывались и Неру, и Маунтбеттен.
Всем особенно запомнились две его черты: бесстрастная, отстраненная деловитость и постоянное личное участие и душевность. После смерти Менона его дочь поведала о том, откуда взялось это милосердие. Когда Менон приехал в Дели искать места в правительственном учреждении, то на вокзале его обокрали: вещи, деньги, документы — все исчезло. Домой бедняге пришлось бы возвращаться пешком. Отчаявшись, он рассказал о своих бедах старому сикху и попросил у того взаймы пятнадцать рупий — продержаться, пока не подыщется работа. Сикх дал ему денег. Когда же Менон спросил, по какому адресу вернуть долг, старик ответил, что отныне Менон должен любому незнакомцу, который обратится к нему в беде. Помощь пришла от незнакомца, значит, и вернуть долг надо незнакомцу.
Всю жизнь помнил Менон об этом долге — и о помощи, и о пятнадцати рупиях. Его дочь рассказывала, что накануне смерти в дом Менона в Бангалоре постучался нищий — ему не на что было купить сандалии, и ноги его были изранены. Менон попросил дочь взять из кошелька пятнадцать рупий н отдать их нищему. То был его последний сознательный поступок.
Все это я узнал от совершенно незнакомого человека — мы стояли рядом у камеры хранения Бомбейского аэропорта. Мне надо было забрать багаж, а рупий совсем не осталось. Дорожные чеки в кассе не принимали, и я эапросто мог так и не получить багаж, а значит, и на самолет опоздать. И вот этот человек, сосед в очереди, оплатил мою квитанцию — центов восемьдесят, — а поскольку я все приставал, как же вернуть ему долг, рассказал мне эту историю. Его отец был помощником Менона, сам проникся участием и людям и сына тому же научил. И сын везде и всегда считал себя должником всех незнакомцев.
Вот так — от безызвестного сикха — к государственному деятелю Индии, от него — к помощнику, от того — к сыну, а от сына — ко мне, белому чужеземцу, оказавшемуся в почти безвыходном положении. Деньги, конечно, небольшие, да и положение было не из безвыходных, но смысл этой помощи бесценен, и с тех пор я — счастливый должник.
Несколько раз, размышляя над библейской притчёй о добром самарянине, я думал о том, что осталось за рамками притчи. Каким стал ограбленный и избитый человек, познав милосердие и добро? Что запомнилось ему — жеетокость грабителей или же тихая доброта самарянина? И на чем строил он свою жизнь дальше — на мести или же на сознании вечного долга перед незнакомыми? И если ему встречались совсем чужие люди, попавшие в беду, — чем оделял их он?
Самым значительным событием нынешнего лета стала для меня неделя, проведенная в городке Уизер, штат Айдахо.
Наверное, поверить в это трудно, потому что, взглянув на карту штата, видишь, что Уизер — страшная глухомань. Но для тех, кто играет на скрипке, Уизер в штате Айдахо — центр Вселенной. Здесь в последнюю неделю июня проводится Всеамериканский фестиваль игры на скрипке в старом стиле. Когда-то я этим делом тоже баловался, вот и решил съездить.
Вообще в городке проживают четыре тысячи жителей. На фестиваль съезжаются с гор, из прерий и лесов еще пять тысяч. И тогда Уизер бурлит круглые сутки: прямо на улицах играют скрипачи, в самом большом зале устраивают танцы, в местном ресторанчике «Вигвам сохатого» предлагают жареных цыплят, а на стадионе для родео шумит бесплатный кемпинг.
Музыканты и слушатели прибывают отовсюду: из Поттсборо, штат Техас; из Сепульпы, штат Оклахома; из Фиф-Ривер-Фолс, штат Миннесота; из Колдуэлла, штат Канзас; из Три-Форкс, штат Монтана, и еще из многих и многих крошечных американских городишек и деревушек. И даже из Японии!
В прежние годы фестиваль собирал в основном жителей глубинки — публику исключительно «натуральную»: короткие стрижки, церковь по воскресеньям, «бабы должны знать свое место» — ну и так далее. Затем начали появляться длинноволосые хиппи — «извращенцы». Но вот на скрипке играть эти самые «извращенцы» умели так, что дух захватывало. А это главное. И городок принял «волосатиков», предоставив для прослушивания школу и двор возле нее. Члены жюри сидели в отдельной комнате, откуда они могли лишь слышать музыку. Исполнителей они не видели и имен их не знали — только слышали скрипку. Один пожилой слущатель выразился так: «Вот что, парень: мне все равно — пусть ты выйдешь хоть в чем мать родила, хоть с костью в ноздре. Раз играть умеешь, значит, наш человек. Главное — не какой ты, а какая у тебя музыка».
И вот я стою посреди ночи в залитом лунным светом городке Уизер, штат Айдахо, а вокруг почти тысяча людей, и все они пощипывают струны, водят смычками и поют. У кого-то лысина, а у кого-то волосы до колен; у кого-то в руках сигарета с марихуаной, а у кого-то бутылка пива с узким длинным горлышком; на ком-то бусы, а на ком-то майка с надписью «Арчи Банкер»; кому-то восемнадцать, а кому-то восемьдесят; на ком-то корсет, а на ком-то даже лифчика нет — а музыка парит в ночи надо всеми, точно фимиам, поднимаясь все выше, к неведомым богам мира и согласия. Я стою среди этой толпы, и вдруг полицейский — настоящий, обыкновенный уизерский полицейский, который рядом со мной бренчит что-то на банджо (клянусь!) — говорит мне: «Все-таки иногда мир не так уж плох, а?»
И я согласен с ним, еще как согласен! Ведь он прав.
Бренчи, брат, на своем банджо, и пусть не умолкает музыка…
В Сан-Диего есть зоопарк и заповедник — считается, один из лучших в мире. Я недавно провел там целый день — ведь я большой любитель зоопарков. Взрослый в зоосаду себя чувствует прекрасно, там так хорошо хоть ненадолго отвлечься от обыденности.
Вот вы, например, присматривались когда-нибудь к жирафу? Ведь это какое-то невероятное создание! Если рай существует и мне удастся туда попасть (хотя я не очень-то верю ни в первое, ни во второе), если все-таки удастся, то среди прочего обязательно спрошу о жирафах.
Рядом со мной у вольера стояла маленькая девочка, и она спросила свою маму как раз о том, о чем я думал: «А зачем он нужен?» Мама не знала. А сам жираф знает, зачем он нужен? Или ему все равно? И задумывается ли он вообще о своем месте в окружающем мире? Хоть язык у жирафа черный и очень длинный — 27 дюймов: почти 70 сантиметров! — голосовых связок у него нет. Жирафу нечего сказать. Он просто продолжает свое жирафье житье-бытье.
