Маргарет Макмиллан - Война, которая покончила с миром. Кто и почему развязал Первую мировую
И они уже возникали. В 1880-х гг. Великобритания и Франция враждовали из-за Египта, который номинально по-прежнему оставался частью Османской империи. Французы и итальянцы соперничали из-за Туниса. Турецкое правительство трепыхалось как рыба в неводе, но сети стягивались все туже. Во-первых, свою роль играли кредиты, выданные европейскими правительствами и банками, желавшими получить все больше контроля над финансами страны. Во-вторых, европейские фирмы получали в Турции железнодорожные концессии, что было полезно для торговли, но также способствовало распространению европейского влияния. В-третьих, Европа вмешивалась в турецкие дела под гуманитарными лозунгами, вступаясь за права турецких подданных-христиан. В-четвертых, европейские правительства требовали от Турции реформ. Можно было с уверенностью ожидать, что в тот момент, когда Турция больше уже не сможет справляться с этим давлением, ее владения – включая часть Балкан и Арабский Ближний Восток – станут лакомой добычей.
Распространение Российской империи на юг и восток привело к тому, что Персия оказалась затронута великой игрой – противостоянием Великобритании и России в Центральной Азии. Русские наращивали свое влияние на севере страны, тогда как англичане старались обеспечить себе позиции на юге и вдоль побережья Индийского океана. При этом обе стороны обхаживали шахиншаха. Игра продолжалась в Афганистане, который оказался буферной территорией между Россией и Британской Индией; находившиеся восточнее Тибет и Китай тоже были вовлечены в нее.
В Азии почти неодолимое искушение вызывал Китай, слабость которого по сравнению с европейскими державами была очевидна. Здесь к ним присоединились Соединенные Штаты, несмотря на то что в культуре последних глубоко укоренились идеи противостояния «империализму». Гровер Кливленд, бывший президентом США в середине 1880-х, а потом снова – в период 1893–1897 гг., являлся главным противником «колониального» пути развития страны. В своей первой инаугурационной речи он заявил, что США останутся верны своим революционным традициям и не имеют намерения захватывать территории на других континентах. Тем не менее Соединенные Штаты уже были предрасположены к тому, чтобы вмешаться в ход событий на своем «заднем дворе» – в странах Карибского бассейна. Вскоре они овладели Филиппинами, Гавайскими островами и Пуэрто-Рико. В китайском вопросе руководители США считали единственно верной политику открытых дверей, подразумевавшую, что повсеместный доступ к китайской территории должны иметь все державы, а области исключительного влияния создаваться не должны.
К удивлению и заметному восхищению западного мира, Япония, которая за счет ускоренной модернизации избежала превращения в еще одну колонию, тоже проявила в регионе империалистические амбиции. Мировые державы выдавливали из обреченного пекинского режима одну уступку за другой. Возникли экстерриториальные порты, где иностранцы могли жить и работать, находясь под юрисдикцией своих правительств. Строились принадлежащие иностранцам железные дороги, причем в Китае их еще и охраняли иностранные войска. В определенных местах иностранцам также принадлежали исключительные права на горные разработки и торговую деятельность. Китайцы справедливо опасались, что если так пойдет и дальше, то их страну буквально нарежут как дыню.
Великобритания занимала господствующее положение в торговле с Китаем, особенно в долине реки Янцзы. В Лондоне не особенно стремились к присоединению китайских территорий, которыми потом пришлось бы еще и управлять. Но разве можно было просто наблюдать, как другие державы проникают в страну, готовясь, вероятно, завладеть ее территориями? Когда Солсбери стал премьер-министром в 1895 г., Россия уже угрожала британским интересам на севере Китая. А с присоединением новых игроков – таких, как Германия, – борьба за сферы влияния в Китае должна была только обостриться.
К еще большей тревоге Солсбери, отношения с США, которые всегда были сложными, в то время особенно обострились. Затянувшийся территориальный спор Великобритании и Венесуэлы по поводу границы с Британской Гвианой внезапно привлек к себе внимание администрации президента Кливленда. В июле 1895 г., спустя месяц после того, как Солсбери стал премьер-министром, американский госсекретарь Ричард Олни направил англичанам воинственную ноту, где утверждалось, что США имеют право вмешаться в решение спорного вопроса. Олни опирался на принципы так называемой доктрины Монро – удивительно туманной и бесконечно гибкой декларации, предостерегающей внешние силы от вмешательства в дела Нового Света. Конечно, в прессе по обе стороны Атлантики поднялся большой шум. Американский посол зачитал Солсбери длинную депешу от своего правительства, которое поддерживало претензии Венесуэлы на значительную часть Британской Гвианы и требовало от британцев согласия на арбитраж.
Премьер-министру понадобилось четыре месяца, чтобы определиться с ответом. Прежде всего, он не согласился с тем, что доктрина Монро давала США какие-либо полномочия в отношении британских владений в Новом Свете. Он также заявил, что пограничный спор между британским владением и третьей страной «очевидным образом никак не касается» американцев. Президент Кливленд, по собственному выражению, «был взбешен до глубины души», и в обеих странах какое-то время напряженно обсуждалась возможная война между ними. У англичан, однако, было множество проблем в других частях света, из-за чего они не проявили желания воевать, а в самих США мнения разделились. В итоге был достигнут компромисс: Солсбери перестал возражать против расширительного толкования американцами доктрины Монро, а начертание границ при арбитраже 1899 г. было несколько изменено в пользу Великобритании. Венесуэла, которую американский посол в Великобритании пренебрежительно называл «государством-дворняжкой», добилась очень немногого (президент Венесуэлы Уго Чавес до самой смерти претендовал на спорные территории, и его последователи продолжили этот курс)[80].
Солсбери доводилось уступать и в других конфликтах. Когда Франция в 1896 г. аннексировала Мадагаскар, где у англичан имелись значительные интересы, маркиз не стал протестовать. Тем не менее он все еще сопротивлялся любым идеям насчет того, что Великобритании следует найти себе постоянных союзников. При этом премьер-министр, как всегда, не хотел бесцельно тревожиться из-за событий в каждом уголке мира – он предпочитал сосредоточивать внимание на пунктах, обладавших первостепенной важностью для империи. Когда однажды возникли опасения по поводу обстановки в Красном море, Солсбери сказал проконсулу[81] Египта, сэру Эвелину Бэрингу (будущему лорду Кромеру): «Я бы не стал придавать слишком большого значения тому, что военные говорят вам по поводу стратегической важности этих мест. Если бы мы предоставили им полную свободу действий, то они потребовали бы послать гарнизон на Луну, чтобы защитить ее от Марса»[82]. Коллеги премьер-министра считали его отношение к делу слишком беззаботным и тревожились из-за отсутствия у него ясной внешнеполитической линии. Если же она у него все же имелась, то он не спешил ей ни с кем делиться – склонность Солсбери к секретности с годами только возрастала. Лорд Керзон, бывший его заместителем в министерстве иностранных дел, позже описывал маркиза так: «Этот необыкновенный, могущественный, непостижимый, выдающийся… лежачий камень у нас во главе»[83]. Керзон считал, что Солсбери слишком часто «бросал собакам кости», а в результате они лишь лаяли, требуя еще большего, – и это было особенно очевидно в случае с Францией и Россией. Не все коллеги маркиза были настроены настолько критически, большинство полагало, что Солсбери уже больше не мог совмещать должности премьер-министра и министра иностранных дел. В конце 1890-х гг. начал сказываться его возраст, а сам он был подавлен затяжной болезнью жены, которая скончалась в 1899 г.
Еще до того, как он в 1900 г. официально подал в отставку с поста министра иностранных дел, Солсбери начал постепенно передавать все больше внешнеполитических полномочий своему племяннику, Артуру Бальфуру, который был руководителем парламентского большинства, и Джозефу Чемберлену, министру по делам колоний. Трудно было бы вообразить двух более разных людей. Бальфур был родственником Солсбери и представителем высших кругов британского общества. Будучи старшим сыном богатого землевладельца, он располагал обширными владениями в Шотландии. Он был красив, умен и обаятелен, хотя многие считали его человеком холодным и уклончивым. Один его знакомый говорил, что улыбка Бальфура «напоминала отблеск луны на могильном камне»[84]. Ходили слухи, что его сердце было разбито, когда его возлюбленная скончалась от тифа, но близкий друг Бальфура подозревал, что тот буквально «истощал свои силы в этой сфере» и предпочитал поверхностные романы с замужними и потому безопасными женщинами. Его главной страстью была философия и, что довольно любопытно, в ходе Великой войны у него возникло увлечение сионизмом. Хотя Бальфур и упорно трудился, окружающим он старался этого не показывать. Он покидал палату общин, чтобы сыграть в гольф, а на поздних заседаниях появлялся в вечерних костюмах. На парламентской скамье он откидывался так далеко, что, по словам журнала Punch, «будто бы хотел выяснить, можно ли сидеть, опираясь на лопатки»[85].
