Анна Саакянц - Марина Цветаева. Жизнь и творчество
Не отголоски ли здесь "мусагетских" собраний, перенесенных затем Эллисом в студию скульптора Крахта, собраний, на которые Цветаева некогда забредала застенчивым наблюдателем; дискуссии, обрывочно отозвавшиеся в ее юном сознании; "хаос создания новых идей" (выражение А. Белого), антропософские споры, рассуждения об "аполлоническом" и "дионисийском" началах в искусстве и т. п.?.. Иными словами, то, что определяло русский символизм начала века и символистов, "старших" и "младших", мимо которых юная Цветаева прошла почтительно, не развив в себе любопытства, подобно тому, как поглощенные собой "дети", даже самые вежливые, минуют идеи "отцов". Но не прошло и четырех-пяти лет, как в ее душе оформилось вполне ясное отношение к миру символистов. Что-то подобное игре гениальных чудаков, вечных вундеркиндов, никогда не ставших взрослыми, хотя очень серьезных и трогательных. "Таковы были тогда души", — скажет она много позже, когда будет писать прозу об Андрее Белом.
Поэт — мудрец и ребенок одновременно: "Он, чуть не всей вселенной старше. Мальчишка с головы до пят", он — пророк и малое дитя — эту мысль Цветаева повторит через несколько лет: "Он тот, кто спрашивает с парты, Кто Канта наголову бьет" (цикл "Поэты", 1, 1923 г.). Он всесилен, ибо своей творческой волей может двигать мирами и перевоплощаться в кого угодно, от Наполеона до циркового льва… Образ Чародея вырастает в символ двух начал: света и мрака. Два мира: детский, светлый и ясный, и трагический, темный мир "бездны" и "океана". В нем придется жить. "Узнайте: вам обеим в мире Спасенья нет", — пророчит сестрам Чародей. Однако в конце поэмы драматизм смягчается благодарным гимном другу, открывшему детям глаза на жизнь:
О Эллис! — Прелесть, юность, свежесть,
Невинный и волшебный вздор!
Плач ангела! — Зубовный скрежет!
Святой танцор…
………………………..
О Эллис! — Рыцарь без измены!
Сын глубочайшей из отчизн!
С тобою раздвигались стены
В иную жизнь…
Иная жизнь: мечтанная, сновиденная, несказанная. Чертоги духа поэта…
Но и герой поэмы — тоже сновиденный, мечтанный, порожденный поэтическим воображением Цветаевой. Как-то, еще в 1911 году, в письме к Волошину она обмолвилась:
"Книга и жизнь, стихотворение и то, что его вызвало, — какие несоизмеримые величины!"
А позднее, вычитав у В. К. Тредиаковского поразившую ее мысль, перефразировала его слова и сделала их своим девизом: "…поэтическое вымышление бывает по разуму так, как вещь могла и долженствовала быть".
Событие, истолкованное поэтом. Человек и его преображенный образ. "Правда" и "поэзия". Обобщенно: "быт" (внешнее) и "бытие" (внутреннее).
В поэме "Чародей" впервые во всей явности выразилось цветаевское мифотворчество. Реальный Эллис — Лев Львович Кобылинский, — что знала о нем Цветаева, да и какое это имело значение? Важно то, каким он предстал ее творческому воображению. Сам по себе он, как и любой другой, послуживший "первопричиной" стихов, как бы уже и не существовал, а был лишь отправной точкой чувств, а вслед им — слов поэта. Поводом к стихам был не столько сам человек, сколько его в данный момент состояние или бросившаяся в глаза черта, притом не всегда главная. Все это в стихах, а также в прозе и, как увидим дальше, в письмах Цветаевой преображалось в доминирующие свойства и делалось сущностью художественного образа. Чародей, этот "святой танцор" — предшественник "пленного духа": Андрея Белого, чей образ будет создан Цветаевой спустя двадцать лет…
* * *Пятого мая у Сергея начались экзамены. Цветаева, продолжавшая безумно волноваться за него, решила попросить помощи… у Розанова:
"Директор здешней гимназии на Вас молится, он сам показывал мне Вашего "Великого Инквизитора", испещренного заметками: "Поразительно", "Гениально" и т. д.". Она вполне бесцеремонно — не просит, а диктует, что надлежит ему делать: "Так слушайте: тотчас же по получении моего письма пошлите ему 1) "Опавшие листья" с милой надписью, 2) письмо, в котором Вы напишете о Сережиных экзаменах, о Вашем знакомстве с папой и — если хотите — о нас. Письмо должно быть ласковым, милым, "тронутым" его любовью к Вашим книгам, — ни за что не официальным. Напишите о Сережиной болезни (у директора уже есть свидетельства из нескольких санаторий), о его желании поступить в университет, вообще — расхвалите… Обращаюсь к Вам, как к папе" (письмо от 18 апреля).
* * *Первого июня Цветаева с Алей приехали в Коктебель: одну из комнат, которые она с семьей снимала в Феодосии, пришлось освободить, так как она понадобилась хозяевам. 2 июня Сергей сообщил Лиле, что сдал десять экзаменов и осталось еще девять. Через три дня, в письме ей же, он с неудовлетворением сообщил, что в Коктебеле, куда он приезжал на один день, все "как-то чересчур сыто" и что там "много смеются животом без веселости". Насколько этот "летний вихрь безумия" (выражение Волошина) захватил Цветаеву, сказать трудно; во всяком случае, в июне 1914-го она пишет там несколько серьезных стихотворений, из которых лучшее обращено к Сергею Эфрону: "Я с вызовом ношу его кольцо…". Огромная преданность и восхищение выражены в этом стихотворении, заканчивающемся строфой, которая звучит почти как формула:
В его лице я рыцарству верна.
— Всем вам, кто жил и умирал без страху! —
Такие — в роковые времена —
Слагают стансы — и идут на плаху.
Многое, многое было предсказано в этой строфе…
Следом написаны два стихотворения к дочери, которой Цветаева по-прежнему пророчит счастье, успех, ум, пленительность ("Ты будешь невинной, тонкой…"); в другом сквозят драматические нотки:
Моя несчастная природа
В тебе до ужаса ясна:
В твои без месяца два года —
Ты так грустна.
Юношеская лирика Марины Цветаевой — дневник ее души. В стихах она запечатлевает всех, кого любит, кем захвачена; ее лирическая героиня тождественна с ней.
Сдав последний экзамен 14 июня, Сергей Эфрон приехал в Коктебель. Из Москвы идут дурные вести о его старшем брате Петре; он в лечебнице и, вероятно, обречен — туберкулез.
Петру Яковлевичу Эфрону суждено было вписать несколько важных страниц в творчество Марины Цветаевой.
За стихи к нему Цветаева принимается в Коктебеле. Она вспоминает прошлогодние встречи с этим человеком, столь напоминающим ее мужа и так непохожим на него. Тонкие черты лица, большие глаза, производившие впечатление полузакрытых, высокий лоб, впалые щеки и чрезмерная худоба придавали его внешности романтическую завершенность. Цветаева, на расстоянии, мифологизировала его образ, превратив в рокового романтического героя, встреча с которым внушает робость, а внешность — волнует:
…Воображая Вашу позу,
Я все решала по пути:
Не надо — или надо — розу
Вам принести…
Великолепные глаза —
Кто скажет — отчего — прищуря,
Вы знали — кто сейчас гроза
В моей лазури.
……………………..
Ваш рот, надменен и влекущ,
Был сжат — и было все понятно.
И солнце сквозь тяжелый плющ
Бросало пятна.
Эти, несколько "салонные" строки предвещают некоторые стихи 1916 года, циклы "Любви старинные туманы" (1917 г.), "Плащ" (1918 г.), "Комедьянт" (1918–1919 гг.) и другие стихотворения раннего периода, вдохновители которых вызывают в Цветаевой сходные чувства, где она рядит свою героиню в некий романтически-куртуазный "плащ"; о человеческих переживаниях сказано не всерьез, а как бы сквозь дымку флирта, легкого "романа".
Однако в жизни все оказалось иначе. Приехав с семьей в Москву в начале июля, Цветаева застала тяжело больного, беспомощного человека. Петр Яковлевич лежал в лечебнице Шимона на Яузском бульваре; сестры дежурили около него; он угасал. И в душе Цветаевой вспыхнуло горячее сострадание и нежность, желание уберечь, защитить, спасти… Много позже, говоря о себе — девочке, она написала: "Когда жарко в груди, в самой грудной ямке (всякий знает!) и никому не говоришь — любовь. Мне всегда было жарко в груди, но я не знала, что это — любовь" ("Мой Пушкин"). Слово любовь и для взрослой Цветаевой осталось всеобъемлющим; его синонимом стал блоковский "тайный жар". "Тайный жар и есть жить", — скажет Цветаева. Жар поэтического вдохновения, творческий костер, вспыхивающий от встречи с человеком, который неисповедимыми путями становится "горючим" для этого огня. На этот раз все было особенно драматично: человек находился на грани жизни и смерти, он нес в себе эту тайну незримой черты между бытием и небытием…
