Макс Хейстингс - Первая мировая война. Катастрофа 1914 года
Колин Филлипс из Королевской конной гвардии досадовал в письме из-под Ипра: «Первое, что ты здесь усваиваешь, – забудь и думать о славе». Во время атак некоторые немецкие офицеры специально брали винтовки или ранцы, чтобы сойти за рядовых и не привлекать особого внимания вражеских стрелков. Солдаты откручивали пики со своих шлемов, чтобы те не выдавали их, торча над бруствером. Чтобы не подставить врагу ни одной части тела, требовалась жесткая дисциплина. Лайонел Теннисон из стрелковой бригады возмущался беспечностью своих соседей по батальону, Сифортских шотландских горцев: «Невозможные люди: если хотя бы минут 20 проходит без обстрела, они вылезают из траншей и разгуливают как по мирной улице. В результате многие погибают по глупости»{1076}.
У британцев сложился скучный до зубовного скрежета и бесконечно неудобный распорядок. Подъем до зари, завтрак в семь, обед в половине первого, чай в четыре, ужин в семь, отбой в половине десятого – для тех, кто не в наряде. Однако этот курортный режим днем и ночью нарушали тревоги, дозоры, утомительные наряды, поэтому большинство по несколько дней не раздевалось и даже не разувалось. Основной рацион составляли консервы, галеты, хлеб и варенье, разбавляемые маленькими гостинцами из дома. Почтовая служба наладила на удивление четкую систему доставки, благодаря которой миллионы людей в шаге от смерти получали почти свежие британские газеты (через день-два после выпуска), а вместе с ними разные приятные мелочи. Офицеры заказывали сигары, печенье и прочее из роскошных лондонских магазинов. Один гренадерский офицер оставил в Fortnum & Mason заказ на два фунта кофе в неделю, но до гибели успел выпить только месячную норму. К сестре Мейн в бельгийский госпиталь в Ферне куриные яйца, отправленные из Кукстауна в ирландском графстве Тирон в 4 часа вечера во вторник, прибыли в 5 вечера четверга{1077}.
Солдаты учились ценить позиции в непосредственной близости к немцам, спасавшие от артиллерийского огня. «Так они нас не поджарят», – с удовлетворением отмечал Франсуа Майер, используя французский жаргон{1078}. Если marmite – «подогревать на огне» – означало артиллерийский обстрел, то pruneau – черносливом – называли пулю. Гвардейский офицер лорд Каван писал в декабре: «В последнее время учились в основном трем вещам. Первое – самостоятельно изготавливать древесный уголь, перевозить его и использовать в отрытых траншеях. Второе – метать гранаты. Самое то для гренадеров. Третье – стрелять по аэропланам, но тут загвоздка в том, что птиц почти нет и от выстрела до выстрела заснуть можно»{1079}. На некоторых участках, например, на Шеман-де-Дам, обе стороны устанавливали прожекторы, чтобы ночные атаки не застигали врасплох. Заграждения из колючей проволоки ширились, хотя до фантастических размеров в последующие годы им было еще далеко. Некоторые британские офицеры не желали расставаться с убеждением, что война должна вестись в соответствии с кодексом чести, а немцы этот кодекс, по их мнению, нарушали. Роберт Харкер жаловался: «Подлостей у них в запасе не перечесть – то они нападают на нас переодетыми в хаки или даже в килты, то выкрикивают на английском: “Не стреляйте, мы из такого-то полка” – британского, разумеется. А еще дают команду “Прекратить стрельбу!” на английском и используют наши сигналы»{1080}.
Французский «пуалю» Луи Бартас попал на фронт вместе со своей частью в конце ноября, предшествующие месяцы занимаясь охраной пленных и сопутствующими задачами. Проехав через всю страну из Нарбонны, в Анкин на Па-де-Кале он прибыл темным зимним вечером. Рано поутру на окраине города его по-приятельски приветствовали три призрачные фигуры, перемазанные грязью с ног до головы и почти потерявшие человеческий облик. Это были его однополчане, покинувшие казарму всего пятью днями раньше. «Они рассказывали, как приходится часами копаться в грязи под открытым небом, под бесконечными дождями, да еще и впроголодь»{1081}. Вскоре Бартас с товарищами оказался в полузатопленной траншее. Когда стемнело, они долго не могли заснуть, терзаясь разными страхами, которые только усиливала беспорядочная перестрелка и вспышки.
Когда их наконец сморил сон, над ухом послышался лязг лопат и мотыг. «Что вы делаете?» – спросил Бартас у маячащих в полумраке силуэтов. «Хороним погибших в последней атаке», – буркнули в ответ. Однако немало серых комков бренной человеческой плоти оставались на ничейной полосе на поживу крысам и кружащим в небе воронам. Другой французский солдат рассказывал, как сраженная пулеметными очередями пехота еще месяц лежала перед его траншеей, «ровненько, как на маневрах. Их поливает дождь, и пули дробят выбеленные кости. Как-то вечером Жак, стоя в карауле, видел, как из-под вылинявших шинелей разбегались огромные крысы. Жирные, отъевшиеся на человечине. С бьющимся сердцем он подполз к мертвецу. Шлем скатился, обнажив голый оскаленный череп – мясо обглодано до кости, глаза выедены. Челюсть отвалилась на расползающийся в клочья мундир, и из раззявленного рта выскочила мерзкая хвостатая тварь»{1082}.
18 ноября в британской прессе было напечатано письмо безымянного офицера британских экспедиционных войск. «Читая здесь английские газеты, понимаешь, что Англия еще не избавилась от романтических представлений о войне, которые больше не имеют никакого отношения к действительности. У читателя по-прежнему создается впечатление, будто война – это доблестные боевые схватки. – Далее автор письма цитировал выдержки о действиях Лондонского шотландского полка при Ипре. – Ничего подобного. Вся доблесть наших солдат – а она не вызывает сомнений – состоит в том, чтобы дневать и ночевать в сырых траншеях под жуткий грохот и содрогание земли от рвущихся снарядов. <…> Я читал о Спортивном батальоне, целиком набранном из спортсменов [один из тех самых «приятельских» батальонов «по интересам», о которых шла речь в 3-й главе]. Отличная задумка – если бы на фронте требовались индивидуальные таланты. Но в них там нет нужды, там требуются обычные люди, много обычных людей – дисциплинированных и обученных стрелять – причем стрелять не когда попало, а в нужный момент, а не те, кто с грозным выкриком разрубает двух немцев одним ударом».
Государственный деятель и журналист Жорж Клемансо писал в том же ключе: «Мы привыкли представлять себе солдата, сцепившегося с врагом… Но куда сложнее набраться мужества, чтобы выдерживать вынужденное бездействие под градом снарядов. Куда суровее испытание лишениями, которые длятся бесконечно и поглощают все физические и душевные силы». По обеим сторонам Западного фронта сознавали, что все надежды на серьезный прорыв придется отложить до весны. Немецкий офицер Рудольф Биндинг ворчал 22 ноября во Фландрии: «Все застопорилось, не только здесь, но и по всему фронту, и мы, и враг настолько себя загнали… что… не сможем раскачаться на прорыв. <…> Может быть, это небывалое достижение – создать бесконечную непрерывную линию фронта от Альп до самого моря, но я такую стратегию не понимаю»{1083}. Когда стало ясно, что в ближайшее время крупных операций не предвидится, британские экспедиционные войска отпустили часть офицеров и солдат на побывку – первый раз за все время (с августа). Теперь пришла пора брать с боем не траншеи, а места в поездах – одной группе офицеров пришлось ехать до Булони в паровозном тендере.
Командиры воспользовались передышкой заодно и для того, чтобы отослать домой слабых духом, не справившихся с ответственностью. В их числе оказались командир бригады Р. Дейвис, новозеландец, который, как считалось, подвел своих на Эне, и подполковник Ноэль Корри, 23 августа под Монсом самовольно отдавший команду отступать своим гренадерам. Его заместитель Джордж Джеффрис считал, что подполковника обвиняют несправедливо, поскольку решение он принял верное. У других проштрафившихся все было еще туманнее: например, подполковник Королевских уэльских стрелков Дельме-Радклифф вернулся на родину с нервным срывом – расплывчатым диагнозом, под которым могло скрываться что угодно. На самом деле некоторые офицеры действующей армии оказались попросту неприспособленными к военным тяготам. Но обошлись с ними в 1914 году гораздо мягче, чем будут обходиться с простыми солдатами в последующие годы.
Что до тех, кто оставался в траншеях, пусть победа откладывалась на неопределенный срок, командование обеих сторон убедило себя, что бездействие грозит войскам апатией и унынием. Поэтому командиры время от времени устраивали небольшие атаки, тщетность которых не вызывала сомнений у исполнителей. Французские младшие офицеры горевали о тех, кому приходится гибнуть по прихоти генералов, «имитирующих бурную деятельность» – de paraître agir. На британском фронте капитан Джон Кауан описывал типичную декабрьскую битву при Живанши: «Одна наша рота атаковала немецких болванов и захватила их траншею, но по нам открыли продольный пулеметный огонь и отрезали почти всех – из 50 атакующих вернулось только двое. Лейтенант Керр погиб, пытаясь пробраться назад, к нашим траншеям. На выручку бросилась рота С, и мы смогли вырваться только после того, как взорвали траншею. Я… не спал день и ночь, промок насквозь, пять ночей без сна. Очень тяжело и изнурительно было каждую ночь ждать атаки»{1084}.
