Дмитрий Урнов - Кони в океане
— Это «Кэролайн»!
Все тогда слушали «Кэролайн». Даже рыжая Лагретто, возле «бокса», в который Джон имел обыкновение помещать транзистор, тотчас высовывала голову и тянула мордой к черному ящику, едва только раздавалось: «Хвалю тебя за то, что ты побли-и-зости!»
Наши лошади, впрочем, оставались равнодушны к мотивам «Кэролайн». Эх-Откровенный-Разговор, которому до чего только не было дела, даже не смотрел в ту сторону, откуда звучали навязчивые мелодии. А Тайфун забавлялся своей собственной «музыкой»: он бил передним копытом в стену и дергал губами замок в задвижке у «бокса». Получался вполне последовательный стук и бряк. Это продолжалось до тех пор, пока Гриша с ужасным криком не обрушивался на него. Жеребец оставлял свою «музыку» и глядел некоторое время в Гришину сторону, причем на морде у него было написано: «Ну вот, и подергать и постучать нельзя!»
Нас же, как и всех здесь, «Кэролайн» донимала с утра до вечера. Они брали веселой наглостью, откровенностью очковтирания и музыкой, которая с точностью била по нервам. Их можно было не слушать, то есть пропускать мимо ушей все, что вещали они про мыло, пудру, сигареты, возбуждающие средства и т. п., но невозможно было отделаться от ритма, от заведенной бодрости.
«Кэролайн» пользовались словно всеобщим магнитофоном. Радиостанция передавала одни и те же мелодии и все в том же порядке. Идея прекрасная, вот почему «Кэролайн» преследовали-преследовали, а потом просто воспользовались ее примером, стали передавать музыку вперемежку с рекламой и зашибли «пиратов» конкуренцией. Но мы начинали день с «Кэролайн», шли за провизией в город — из дверей кафе слышалась «Кэролайн», проходили мимо молодые, волосатые люди и слушали маленькими приемничками «Кэролайн», возвращались на ипподром: рыжая Лагретто тянулась мордой к ящичку, из которого неслось:
А можешь ли ты сказать мне сейчас,
Или молчанье — ответ?
Ответ!
И неизменно бодрый голос в который раз подтверждал:
— Это радио «Кэролайн»!
Итак, играло разбойничье радио. Нелегальный чемпион, кулачный боец, крутил рулем. Мы повернули там, где проезд был закрыт, и, значительно превышая дозволенную скорость, подлетели к запертым воротам.
— Сейчас, — говорил кулачный боец, необычайно воодушевляясь, — я покажу вам кобылу. Она третий раз подряд жеребит двойню! Правда, у меня документов на нее нет, поэтому потомство незаконным считается и этих жеребят нельзя на призы записывать. А вот, — продолжал нелегальный боксер, — мой мерин. Может бежать и рысью и иноходью. Его испытывали и в экипаже и под седлом. К сожалению, допингом однажды перекормили и у него головокружения начались.
Мерин, рыжий, с лысиной, представлявший собой в некотором роде лошадиный универсал, потянулся к нам обвисшими губами. На вид ему было лет пятнадцать, что по человеческим меркам будет все шестьдесят. Мерин, видно, хотел бы сахара. Хозяин, однако, ничего ему не дал, а только отвел его морду рукой с почтительной осторожностью, как и требовали того исключительные дарования ветерана.
— Еще я вам покажу, — не унимался боксер, — осла. Настоящий марокканский осел! С официальным дипломом!
Метр, еще недавно поносивший нас с Гришей за взгляд, один только взгляд, брошенный на пони, теперь осматривал осла, будто это была идеальных форм лошадь.
— Ну, как осел? — обратился к Всеволоду Александровичу Гриша. — Хорош по виду?
Вернувшись на ипподром, мы застали у конюшни целое население. Издалека было слышно, что говорят о лошадях, говорят о лошадях, говорят о лошадях.
Без Дика Дайса здесь не обошлось. По принципу «все мое при мне» он находился здесь вместе со всем семейством и, если уж говорить о нем на языке, достойном Якова Петровича, так сказать, гулял.
— Не трогай хлыст! — велел он своему младшему сыну и, отняв хлыст, стал с ним делать то же, что и мальчишка.
— Не шуми! — прикрикнул Дик на среднего, а сам продолжал шуметь больше всех.
Чинно было только возле ларя с овсом. Там букмекер, глава местных букмекеров, развернул свою деятельность. Но кто такой букмекер? Тоже ведь персонаж из старых романов.
До начала бегов по конюшням, выясняя шансы лошадей, шныряют «жучки». Добытые сведения они предлагают игрокам, тотошникам, а те, естественно, загораясь надеждой на несметный выигрыш, делают ставки — букмекеру. А букмекер — это в своем роде тип экзистенциальный, тот, на чьем знамени прибиты слова: «Держись до последнего!» Наездник выигрывает, когда он выигрывает, приходит к финишу первым, игрок выигрывает, если он угадал победителя. А когда остается в выигрыше букмекер? Он играет один против всех. Победа фаворита ему не выгодна: получается один к одному, деньги приходят и уходят. Если же выигрывает лошадка «темная», на которую никто не ставил, деньги останутся у него, но — бить будут. А главное, кроме ущерба физического, фирма понесет еще и моральный урон, верить в этого букмекера перестанут. Тоже не выгодно. И букмекер гадает, непрерывно гадает, какую бы предложить пропорцию ставок — один к трем или к двадцати, так, чтобы это выглядело правдоподобно и достаточно выгодно для игроков, но чтобы, в сущности, самому не остаться в накладе. Для этого дела нужен компьютер, а не просто голова! Но местный букмекер, как всякий мастер ручного труда, ненавидел технический прогресс и говорил: «Технический грабеж», — разумея государственный тотализатор (за последние годы он стал электронным).
Однако нельзя сказать, чтобы он сам, букмекер, был вовсе в стороне от веяний времени. У него был налажен портативный телевизор, и он смотрел по нему скачки. Как раз в это время они проходили где-то под Лондоном, и у голубого экрана расположились, в ожидании бегов, наиболее азартные из «жучков» и просто тотошников, играя одновременно и на скачках и в карты.
Букмекер одной рукой принимал ставки на лошадей, другой держал банк, посматривая и в телевизор и в карты. А третьей рукой он подгребал к себе деньги. У него несомненно была третья рука или же бумажки и монеты оказывались возле него сами собой.
— Пики козыри! — объявил он.
Тут же:
— Утренняя Заря под Пиготом идет в шансах один к четырем!
И сразу:
— Банк, джентльмены!
— Старт! — вздохнули у него за спиной.
Букмекер кинул взгляд на экран и продолжал метать карты.
— Покойник Кирюшка, просто покойник Кирюшка! — произнес, глядя на его работу, Катомский.
Помимо того что все «покойники» были вполне живыми и очень общительными людьми, это царство теней, вызванное на свет воображением Всеволода Александровича, поддавалось, что называется, рациональному объяснению. Мы очутились в провинции, совершенной провинции, в пропорции один к пяти, если сравнивать с Эпсомом или Кентукки, центрами современной скаковой жизни. Бега для англичан дело новое, и пока только здесь, в глухой стороне, возле Страны чудес, в краю Моржей и Плотников, сумели рысачки силами своей новоявленной ассоциации занять небольшой плацдарм. Хотя на воротах ипподрома рядом с «Признана в США» и значилось: «Королевский кубок ничто по сравнению с нашим Большим призом!!!» — но это, знаете, как в гоголевских губернских городах не бывало из вин простого сотерна, исключительно Го-Сотерн, Наивысший Сотерн. У нас в приморском городке из двух улиц тоже не имелось ничего простого, обычного, не особенного. К местному перрону подходили три вагона, влекомые первозданным паровозом и называвшиеся «Чудо-Экспресс». Здесь же был Супер-Отель, иначе говоря, Сверх-Отель, а рядом сияло Королевское Лидо. И мы бросали вызов королевским скачкам! Пусть в пропорции один к пяти, а может быть и к пятнадцати, но кипела своя жизнь. В этом затерянном мирке, куда не дошли еще законы Жокей-Клуба и где пока не действовал кинопатруль, фиксирующий малейшее колебание хлыста, — в этом мирке, будто на таинственном плато у берегов Амазонки, держался климат, где как дома чувствовали себя «жучки» и прочие жители из призового быта вековой давности. Нет, призовой мир-модерн, снабженный электронным табло, на котором контролируется каждая очередная ставка, тоже не безгрешен. Но воскресни сейчас сам Яков Петрович…
Чтобы уж все было ясно относительно Якова Петровича, разыгравшего историю с подложной лошадью, я скажу здесь все, опираясь на разыскания Валентина Михайловича.
Эта история, известная нам по «Изумруду», сплела в узел лучших наездников, именитейших коннозаводчиков, первостатейных проходимцев и, уж как водится, прекрасных лошадей. Лошади, понятно, были самой пострадавшей стороной, что дало Куприну идею классического рассказа. «Зачем, зачем вы, люди злые…» — люди в рассказе на втором плане, психология — «лошадиная». Эта сторона заинтересовала Куприна. Но была и другая.
