Юрий Скоп - Избранное
И мы попали в Ла-Рондая, селеньице, свитое под самым небом департамента Матагальпа. Клыкастая, грубо пробитая в скальных набросах и вулканических вздутиях дорога-тропа — ширины ее едва хватало колесам «тойоты» — валко и одышливо набирала высоту, подсунулась под самое днище еще не прорванной, чернеющей тучи и, наконец, приползла к дощатому сооружению, где и обретались, отдыхая, — день был субботний, — интернационалисты.
Я не умею писать пьесы. Они для меня загадочны. Прежде всего, конечно, безграничными возможностями оголенной до предела прямой речи. Ведь современная драматургия почти полностью отказалась от какой-либо ремарочно-описательной подмоги. Но, войдя в жилище ребят из Швейцарии и чуть-чуть оглядевшись, пока мой коллега-полиглот наводил языковые мосты, я, честное слово, неожиданно подумал:
…а что? — вот так бы и начать — с приезда советских писателей. И в остальном пусть все так и останется, как сейчас… с запахами недавно сваренного кофе и каких-то лекарств, и пусть кто-то похрапывает в своей отгороженной тремя нетесаными досками клетухе под негромко бубнящий транзистор, кто-то читает вон в том, левом от бездверного входа углу, завешанного всякой одеждой и заставленного аграрным инвентарем, кто-то что-то шьет или чинит за самодельным, топорно сляпанным столом, где пара чумазых никарагуанских мальчишек пусть продолжает сосредоточенно рисовать фломастерами разноцветных попугаев, что же касается прямой речи самих действующих лиц, то пусть она будет именно такой, какой она и была на самом деле в ту субботу.
ПЕДРО. Пока остальные соображают, что отвечать на ваши вопросы, скажу я. Правда, я здесь всего лишь третий день. А нашего, нами же выбранного лидера, или руководителя, не знаю как, здесь сейчас нет. Он уехал с ребятами утром в Муй-Муй, но скоро вернется… Вы попросили, чтобы я рассказал о себе. Позвольте этого не делать. И не объяснять почему. Я — Педро. Просто Педро. И пока этого вполне достаточно. Приехал сюда из Швейцарии. Там, как и во многих других странах, активно действует комитет помощи народам Никарагуа, Сальвадора. Члены комитета собирают деньги, медикаменты, формируют рабочие бригады. Причем вся работа проводится безвозмездно. Приезжающие сюда работать приезжают за свои деньги и работают бесплатно. Это главное условие нашей деятельности. Понимаете, мы делаем добро без расчета на получение благодарности. По нашему мнению, неблагодарность за добро лучшая награда. В этом случае добро истинно. Вы же знаете, что в Никарагуа революция. Сам дух этого чего стоит… А нас здесь тринадцать. Один, правда, недавно уехал. Не выдержал. Бывает… По составу же у нас так: один испанец, четыре чилийца, восемь швейцарцев. Семь мужчин и шесть женщин. Наша цель — идеологическая и практическая поддержка Никарагуа. Строим дома, убираем кофе, о многом говорим с никарагуанцами. Раньше этой землей владел местный латифундист. Сбежал. Растворился, как быстрорастворимый кофе. Государство раздало эту землю крестьянам. По проекту, в котором бесплатно участвовали и швейцарские архитекторы, здесь будут построены 33 дома. Со всеми удобствами. Мы закладываем первые 20. Правда, пока без удобств. На них и остальные дома не хватило денег. Работаем много. Побольше, чем местные. С семи утра до двенадцати и с часу до пяти вечера. Конечно, это не легко. С продуктами… С санитарными условиями. Ребята болеют. В основном бастуют желудки. Но контракт на все это подписали мы сами. Добровольно. Никто никого не тянул. Поэтому отработаем здесь по шесть недель. Потом две недели отдых в Манагуа. И домой. А на наше место другие. Мост.
РОДРИГО МАСИАС. Я чилиец. Через год после переворота покинул родину. Мне двадцать лет. Живу в Базеле. Работаю на разных работах. В прошлом году чего только не пришлось переделать!.. Зарабатывал на поездку сюда и, наверное, не смог бы жить дальше, если бы не приехал в Никарагуа. Не перенес бы несбывшегося. Мне кажется, что самая большая странность нашей памяти именно в том, что она почему-то лучше всего помнит то, чего не состоялось. А я хочу, чтобы желания сбывались. Верю в это. Вот и ищу себя. Рисую… Если стану художником, карандашом и кистью расскажу о том, что сбылось.
МАРТИН ФЛЮКИГЕР. Я тоже из Базеля. Работаю механиком в своей типографии. Принадлежу к сторонникам левого направления. С 1981 года сознательно участвую в антиимпериалистическом и в молодежном антивоенном движениях. Приехал сюда потому, что здесь трудно. Довольство жизнью, а значит, собой, как мне сдается, первый признак отсутствия интеллекта. Мир можно познать только через боль и страдание. А здесь, в Никарагуа, этого предостаточно…
Паузу перекрыл накатистый дождевой шлепок. Ливень плашмя жахнулся на деревню, пробуя герметичность ее крыш. С нашей, например, то есть под той, под которой мы сейчас находились, тут же протянулись к земляному полу светлые водяные нитки. И почти одновременно с началом потопа в жилище влетели мокрые, хохочущие парни. В одном из них мы узнали Даниэля, того самого, из самолета, что и навел нас на желание оказаться здесь. Сама собой получилась минута изумлений, эмоций, междометий, и уж потом, когда все стали жевать привезенные из Муй-Муя пирожки, прямая речь наших героев продолжалась.
ЛУИС ДУРНЕЛЬ. Да… это меня они выбрали своим «команданте». Наверное, потому, что я здесь просто старее всех. Мне тридцать семь. Чилиец. Профессия? Дизайнер. Убеждения?.. За них я хорошо посидел в тюрьмах Антофагасты, Ла-Рени, Ла-Серены начиная с 1974 года. После переворота восемь месяцев считался пропавшим без вести. Но я не буду про то, что со мной вытворяли люди Пиночета. В Швейцарии уже трижды пришлось давать интервью по этому поводу. Скажу только, что на мне эти гады испытали все, кроме удовольствия добиться правды. Ну вот… Я так и знал, что вы спросите, как это удалось. Все спрашивают об этом. А как ответить абсолютно? Ведь все и всегда зависит от ситуации. И от того, что в тот или иной момент ждут от тебя окружающие: подвига или преступления. Эта роль, как я понимаю, навязывается нам со стороны, чужой волей, независимо от того, друзья ли диктуют ее или враги. Я коммунист. Я выдержал. А дальше, знаете, все было как в сказке… Меня выручил Международный Красный Крест. И вот на второй день своей свободной жизни в Швейцарии я встретил в кафе, на улице, женщину. Итальянку. И мы стали мужем и женой. Да… У нас сейчас уже двое детей. И в Москве у меня очень много товарищей…
НИКОЛЬ МЕСЕЙЕ. Я немного говорить по-русску. Плохо, да? Но мне так приятно. Пожалуйста… Я есть печатник. В типография. Под Женева. Мне совсем двадцать два лет. Я правильно говорить? Я ходить вечерние курсы русский языка. Я есть член Швейцарской коммунистической партии. Почему вы так… удивился, да? Я же рабочая!..
ПАТРИЦИЯ ПАРАВИЧИНИ. Мне двадцать три. Во мне итальянская кровь, хотя в Италии я еще не бывала. Работаю воспитательницей детского сада. Почему приехала сюда? Хм… Реальность Швейцарии, с ее ценностями, относительна. Я это понимаю и поэтому не хотела бы терзаться неизвестностью отвлеченного. Это пустое занятие. Я искала и буду искать в жизни то, на что можно будет смело опереться душой и сознанием. В Никарагуа мне хорошо.
КАТРИН КАУФАЙЗЕН. А мне уже тридцать шесть. И я знаю, что это значит для некрасивой женщины. Да, да… И не надо тратить себя на любезности. Вот эти мальчишки приходят ко мне. И я готова заниматься с ними сколько угодно. Нарисовать попугая — это ведь такая радость… Пока я с ними, я не думаю о себе. Время ушло на что-то не то… Работала, работала. Научилась неплохо шить и вышивать. В Цюрихе есть ресторан, в долю владения его вхожу и я. Нас пятнадцать совладетелей. Но все это ерунда. И мне бы не хотелось уезжать отсюда, от этих крестьянских детей… До этого я побывала в Сальвадоре, Гватемале. Здесь, в Никарагуа, лучше всего. Почему?.. Там я боялась военных, а здесь я их люблю.
— За что, Катрин? — спросил я и на всякий случай подкрепил шутливость интонации улыбкой.
Она посмотрела на меня, продолжая думать, огладила ладонями светлые, коротко обрезанные прямые волосы.
— Один человек мне когда-то сказал очень красиво. Он сказал, что вечен вопрос, оставшийся без ответа. А тут все ясно. Я их люблю за то же самое, за что и вы.
Нас провожал Даниэль. Даниэль Сигрист, двадцатичетырехлетний швейцарский архитектор из-под Цюриха. Он шел к машине, дружески обнявшись с украинским писателем. Ливень заглох, и горячая, нисколько не остуженная им земля сушилась, отторгая клубливое, банное тепло.
Усаживаясь в «тойоту»-сауну, мы привычно разобрали нагревшиеся автоматы, с которыми не разлучались все дни поездок по территории третьего военного округа. Даниэль, еще более осунувшийся и почему-то совсем не тронутый никарагуанским солнцем, серьезно и молчаливо наблюдал за нами. Когда Рикардо, водитель, включил зажигание и прощально бибикнул, Даниэль снял с лысеющей головы странную, явно не по такому сезону шапочку с помпоном, отер лицо и сказал:
