Александр Зиновьев - Глобальный человейник
Второе открытие я сделал, читая книги XVII-XX веков. Заключалось оно в следующем. То, что считалось высшим достижением прогресса человечности (доброта, любовь, дружба, сострадание, верность, бескорыстие, самоотверженность и т.п.) и казалось вечной ценностью, на самом деле было исторически преходящим явлением. Это были лишь яркие и благоухающие цветы прогресса человека. Они отцвели и опали – окончился период человечности. На их место пришли бесцветные и зловонные плоды – начался период сверхчеловечности. На место поэзии пришла проза плодов.
Развивая мое второе открытие, я установил, что многое из того, что считалось признаками детства и юности, на самом деле было качествами взрослых, передаваемыми детям какими-то незримыми путями. Если взрослые не приобретают такие качества, они не могут появиться и у детей. Мы утратили фактически способность к детскости и юности. Мы развили колоссальную культуру для детей и сферу индустрии, производящую всевозможные средства развлечения, воспитания и образования детей, основанные на достижениях науки и техники. И именно этим самым мы убили детскость, так как подлинная детскость была порой творческого открытия человеком мира с минимальными средствами. Палка с сучками, перевязанная тряпкой, есть в неизмеримо большей степени детская игрушка, если она изобретена ребенком, чем в совершенстве сделанная индустриальным способом и набитая электроникой вещь, ведушая себя почти как живое существо. Изощренные фильмы и книги, в которые вложен огромный интеллект и фантазия взрослых профессионалов, не оставляют места для творческой деятельности самих детей, потребляющих в изобилии эту продукцию.
Мир искусственности
Мы с рождения живем в мире сдержанных, заниженных, подавленных и вообще не возникших эмоций. В лучшем случае – в атмосфере холодного и расчетливого любопытства. И вместе с тем – в мире искусственно раздутых, показных, театральных и извращенных внешних проявлений внутренне заниженной или вообще рационально допускаемой эмоциональности. Все то, что, по идее, должно было бы образовывать наш внутренний мир и его внешнее проявление, у нас разложено на мельчайшие части, описано в бесчисленных научных и псевдонаучных сочинениях, изображено в еще более многочисленных произведениях искусства и псевдоискусства, превращено в источники бытия для столь же многочисленных специалистов. В нашем мире нету никаких тайн. Все открыто. Все объяснено. Для всего есть средства и наставники. Если ты начал, например, чихать, то стоит нажать кнопку, как тебе на помощь приходит целая наука – чихология, целая область медицины – чихотерапия, целая армия целителей, готовых завалить тебя советами и обобрать до липки.
Мы рождаемся, формируемся и живем в мире искусственности. Все то, что считалось (и считается на словах) естественностью, послужило лишь исходным пунктом, материалом, поводом и жизненным соком для грандиозной искусственной сферы отчужденной (отнятой у людей, взятых индивидуально) эмоциональности. Мы с рождения, обучаемся не культуре переживаний, которой вообще нет, а культуре притворства, игры в переживания, расчета поступков, изображающих, скрывающих или преувеличивающих переживания. Мы не переживаем в некоем первозданном смысле, а обучаемся тому, что следует переживать в той или иной ситуации и как проявлять внешне то переживание, которое мы должны испытывать. Одним словом, то, что раньше немногие люди должны были делать в особых ситуациях и многие в исключительных случаях (похороны, визиты, приемы, празднества), теперь делают почти все и почти всегда. Мы вырастаем психологически как короли, герцоги, графы прошлого, оставаясь ничтожными социальными единичками безликих величин настоящего.
Университет
В университет я поступил самый дешевый и бесперспективный. Одновременно с учебой приходилось подрабатывать, так как отец не помогал мне никак. Об этих годах могу сказать лишь два слова: работа и учеба. Все то хорошее, что люди должны переживать в этом возрасте и в среде себе подобных, прошло мимо меня. И таких, как я, было, надо думать, немало.
До университета я рос в среде почти стопроцентной аполитичности. Кое-кто в моем окружении работал в государственных учреждениях и общественных организациях. Но мы не воспринимали это как участие в политической жизни. Это была профессиональная работа, и все. Сферой политической активности мы считали правительства, политические партии и движения, борющиеся за власть или стремящиеся оказать какое-то давление на нее, выборы органов власти, участие в демонстрациях и митингах. Мои родители и я вслед за ними игнорировали все это, не имея на это ни времени, ни сил, ни охоты. Все это никак не влияло на наш образ жизни, а если и влияло, то настолько косвенно, что мы вообще не замечали тут роли политики.
В университетские годы я был всегда вне того, что некоторые социологи называют сферой гражданского плюрализма. Я имею в виду бесчисленные внеполитические организации, движения, кампании, сборища. В ЗС существует только зарегистрированных около двухсот тысяч обществ и движений такого рода. Их поощряют. Они в какой-то мере удовлетворяют стремление людей к стадности и коллективности. Все студенты, с которыми мне приходилось сталкиваться, принимали участие в таких объединениях. Они не столько учились, сколько функционировали в этой среде. Меня тоже пытались вовлечь в такой образ жизни. Но я не поддался. Я хотел во что бы то ни стало пробиться на уровень научной или профессорской карьеры.
Ко времени окончания университета я приобрел репутацию аполитичного, одержимого наукой и оригинально мыслящего студента. Место ассистента мне, казалось, было гарантировано. Но чтобы получить его, я должен был написать диссертацию. Я это и сделал, вложив в нее все свои способности и результаты размышлений. Я был уверен, что заслужу высшие похвалы коллег. Но получилось наоборот. Моя работа вызвала сильнейшее раздражение у моих профессоров. Ее разгромили как научно несостоятельную. Место в университете мне, разумеется, не предложили.
Мое сочинение разгромили не потому, что оно было плохое, – в кулуарах о нем говорили как о блестящем, – а потому, что я нарушил неписаные нормы на этот счет. Я это понял потом, пополнив ряды безработных.
Жизненные уроки
Первая моя ошибка заключалась в том, что я хотел начать научную карьеру с выдающегося открытия, а не наоборот, завершив достаточно высокий этап карьеры открытием. В глазах оппонентов мой замысел выглядел чрезмерно претенциозным. Наша ученая среда не могла допустить, чтобы он стал известным в качестве идей такого ничтожества, каким был для них я. Судьбой идей у нас распоряжается армия теоретиков, каждый из которых имеет свою концепцию и не допускает даже намеков на то, что она ложная или хотя бы бессмысленная. Всем этим концепциям грош цена с научной точки зрения. Но они кормят и приносят славу многим людям. Мой замысел выглядел как угроза их существованию в качестве значительных личностей и авторитетов.
Для известности и признания социальной теории автор должен занимать высокий пост или быть знаменитым. Самыми авторитетными мыслителями у Нас являются известные профессора, делающие «открытия» применительно к конъюнктуре на идейном рынке, видные политические деятели и их советники, преуспевающие миллиардеры, кинозвезды, чемпионы по популярным видам спорта и т.п. Они совместно со средствами массовой информации имеют монополию на истину – решают, что должно быть сказано публично, что из сказанного должно быть признано за истину и кому должно быть приписано авторство.
Вторая моя ошибка заключалась в моей методологической установке. В соответствии с принятыми правилами, я должен был использовать всю мощь современной интеллектуальной и информационной техники так, чтобы каждый пустяк и каждая банальность выглядели как вершины познания. Я же исходил из открытой мною установки, что в научном познании социальных явлений главным должно быть умение наблюдать очевидное, понимать сущность и важность этого очевидного, его место и роль в жизни общества, другими словами – умение видеть реальность своими глазами, прямо, без посредства триллионов слов, которые наговорили предшественники, стремившиеся не столько к истине, сколько к жизненному успеху за счет болтовни на ту или иную тему.
И третья моя ошибка заключалась в том, что я стремился к истине как таковой, не считаясь с официальной и общепринятой идеологической концепцией нашего общества, я нарушил одно из важнейших табу нашей эпохи.
Отверженный
Писатели прошлого, желавшие потрясти читателей изображением ужасов будущего для них времени, выделяли в общественной жизни какие-то отдельные негативные (с их точки зрения) явления и раздували их до размеров всеобъемлющего мирового зла. Они выдумывали своего рода социальных львов, тигров, крокодилов. Но в реальности ничего подобного нет. Реальность страшна своей обыденностью, своей серой бессобытийностью. Страшны не воображаемые гигантские враждебные силы, не социальные львы и тигры, а реальные житейские ничтожности, социальные насекомые, социальные микробы. Они страшны своей множественностью и непрерывностью действия. Думаю, что это общий закон бытия. Гигантские динозавры погибли из-за ничтожных причин, действовавших в огромной массе и педантично последовательно. Причиной великого переселения человечества из Африки на Европейский континент послужило размножение мух цеце.
