Филип Гоулд - Когда я умру. Уроки, вынесенные с Территории Смерти
Конечно же, он был прав. Боль – моя давняя проблема. Слабые боли я чувствую постоянно, а острые – довольно часто, и я ненавижу эти ощущения. Я знаю, что такое власть боли, лишающая тебя силы, знаю, как трудно ей противостоять, насколько она выматывает.
Говорят, выходцы из Нортумберленда способны на стоические подвиги, они несут боль с достоинством, а что я? Жалкий южный неженка, которому не по плечу такие испытания.
Самые тяжелые моменты (это было и в Ньюкасле, и в Нью-Йорке) – когда меняют твое положение в постели. При этом боль пронизывает все тело, как от удара током. Впрочем, с болью дело обстоит так, как и с прочими радостями онкологии. Страх всегда тяжелее, чем реальность, и каждый раз, когда тебе удается его победить, и твое тело, и твой дух обретают новые силы. Я и сейчас ненавижу боль, но уже научился ее терпеть в той мере, в какой это мне и не снилось всего три года назад. Зато теперь несравненно сильнее стало мое сострадание к любому, испытывающему серьезную боль. Вот как меняет людей раковая опухоль.
Медсестры в этом отделении сильные, решительные и упрямые. Все свободное время они болтают между собой, часто затрагивают финансовые вопросы, обсуждая, скажем, скандал с зарплатой Уэйна Руни (эта история тогда была у всех на устах). Мне всегда было ясно, что чрезмерное различие в доходах вносит излишнее напряжение в социальную жизнь. Трудно не испытывать симпатию к этим людям. Эти медсестры отрабатывают двенадцатичасовые смены, выхаживая тяжелобольных. Они все время работают на том пороге, который отделяет жизнь от смерти, и при этом получают какие-то жалкие тридцать три тысячи фунтов в год, а это, извините, вовсе не сто восемьдесят тысяч в неделю.
Короче, днями здесь было не скучно, но вот ночи – те представляли настоящее испытание. Ночью я оставался вообще без какой-либо защиты, зону комфорта нельзя было обеспечить ни снотворным, ни транквилизаторами, ни алкоголем, ни беседами с друзьями или партнерами.
Ночью человек полностью обнажен, ему некуда спрятаться. Из меня торчали три дренажа, трубка для кормления, трубка в носу, кислородная маска на лице и множество других приспособлений. Все тело ныло, и я почти не мог двигаться. Когда наступала ночь, меня укладывали в полусидячее положение, и вот так я сидел до утра, не имея возможности сменить позу. Пару часов удавалось подремать, а остальное время я ждал рассвета, поскольку в 5:30 начинался новый цикл обследований.
Самой тяжелой была первая ночь. Вряд ли мне удалось поспать хотя бы минуту, сердце у меня отчаянно колотилось, а страх в любой момент был готов вылезти изо всех углов. Я боялся, что у меня не хватит ни сил, ни мужества, чтобы пройти через все это.
Эта ночь и последовавшая за ней были особенно тяжки из-за непрерывных галлюцинаций. Даже без морфия мой разум отказывался мне подчиняться. Стоило только закрыть глаза, и внутри головы возникали самые странные и непонятные образы. Они крутились в непрерывном завораживающем вихре, так что с открытыми глазами я чувствовал себя в большей безопасности, чем с закрытыми. Сначала эти картинки были черными, потом постепенно они стали белыми и наконец цветными, но ни на минуту не переставали бередить мою душу. Опереться было не на что.
После того как кончилось действие наркоза, я начал принимать морфий, и стало еще хуже. Я оказался в мире оживших кошмаров, не имея возможности ни позвать на помощь, ни поднять тревогу, ни даже пошевелиться. Моя кровать не хотела стоять на месте, она крутилась, и я видел мир во все новых перспективах, под новыми углами, в новых измерениях.
Всю жизнь я доверял своему разуму, знал, что уж он-то меня не подведет, но тут он вырвался из-под моей власти, почувствовав вкус наркотиков и поддавшись усталости. Через какое-то время я отказался от морфия, считая, что физическая боль лучше, чем умственное расстройство.
После двух дней в реанимации я вернулся в блок 36 и получил койку в отделении для тяжелобольных. Мне казалось, что я вернулся домой. Сестры уже знали меня по имени, и здесь я чувствовал себя в безопасности. Скоро меня включили в общую рутину регулярных процедур.
Сестра будила меня в половине шестого, у меня брали анализы, а потом пересаживали в кресло. В первые несколько дней меня сначала мыли, а потом я сидел, набираясь сил, пока не появлялись Луиза и другие физиотерапевты.
Прошло не так уж много времени, и я уже ходил по коридорам больницы, прямо как в Нью-Йорке. Однако здесь, в отличие от Нью-Йорка, люди улыбались друг другу, шутили – в общем, держали себя в руках, не поддаваясь боли. Здесь обитал поистине британский дух.
После прогулки я сидел на кровати, читая со скоростью где-то страница в час и поджидая гостей. В те первые дни это неизменно была Гейл. Сначала мы с ней безудержно смеялись, ведь быть живым – это было так приятно. Однако спустя некоторое время я стал куда менее привлекательным пациентом. И Гейл все это терпела – святая женщина.
Вечерами я читал и смотрел телевизор, откладывая ночь, насколько это было возможно. Дни тянулись медленно, но все-таки они проходили – один за другим. Зашел Аластер Кемпбелл и привел с собой Брендана Фостера, спортсмена и комментатора с BBC. Брендан – истинный представитель нашего Северо-Востока, великодушный, благородный, добросердечный и гордый своей малой родиной.
Для Аластера одной из целей визита была встреча с Майком Гриффином, а это было очень непросто, если учесть предвзятое отношение Майка к «новым лейбористам», да и вообще к политической суете. Тем не менее к концу вечера ему повезло. В первые минуты они смотрели друг на друга как два медведя в одной берлоге, но слово за слово, и они уже ввязались в полемику по «вопросу о спорте», выливая друг на друга потоки сумбурной и непроверенной информации, касающейся уже не актуальных спортивных событий. За полчаса они удовлетворили свое честолюбие, и дальше беседовали, как близкие друзья. Грейс и Брендан наблюдали эту картину с некоторым недоумением.
Здешние врачи и персонал были выше всяких похвал. Майк заходил ко мне два раза в день: в семь утра, а потом вечером, тоже примерно в семь. Его присутствие успокаивало всех окружающих. У него был изумительный подход к пациентам, ко всем он относился как к равным, с подлинным уважением. Свою больницу он не покидал даже в выходные.
Это приносило огромную пользу пациентам, но его семью вряд ли могло радовать. Майк был явно не из тех, кто всерьез относится к таким вещам, как баланс между работой и отдыхом. Он был одержим – спасением человеческих жизней, благополучием пациентов, стремлением сделать свою клинику лучшей в мире. Он был упрям и с трудом шел на компромиссы. Впрочем, именно это упрямство было основой его выносливости.
Затеяв с Майком какую-либо дискуссию, не надейтесь быстро дойти в ней до конца, и даже завершив ее, вы никогда не будете уверены в своей победе. Вечера напролет мы обсуждали политические и жизненные проблемы.
Сестры и нянечки здесь были просто образцом для подражания. Ни одну из них нельзя было упрекнуть в непрофессионализме или равнодушии к подопечным. На первый взгляд они выглядели обезличенно в одинаковой униформе и с одинаковым местным говором, но постепенно в них проявлялись индивидуальные черты, проступали сильные, хотя иной раз и своеобразные личности. Сначала они относились ко мне с подозрением, но постепенно у нас сложились душевные отношения. За время двенадцатичасовой смены успеваешь присмотреться ко всем, кто вокруг тебя, да и окружающие видят тебя как на ладони. На каждую смену они приходили полные сил, но завершали ее вымотанные до предела. К концу дня напряжение и груз ответственности давали о себе знать. Двенадцать часов на ногах – это долго.
Работали они замечательно. Трудно себе представить лучший уход. Это была дружная команда во всех отношениях, они с полуслова понимали друг друга, безоговорочно подчинялись Майку, хотя при необходимости всегда были готовы взять на себя долю ответственности. Наблюдать их работу было одно удовольствие.
Со временем Гейл сменила моя дочь Джорджия. Она полюбила Ньюкасл, больницу и Майка, видя в этой жизни воплощение своих идеалов, чего-то такого, во что можно верить. Она чувствовала себя здесь как дома.
Неделя тащилась к концу, но легче мне не становилось. Было не то чтобы невыносимо, но все-таки очень тяжело. Я выживал с трудом, как, впрочем, и все вокруг. Конечно же, и эта последняя операция, и все последовавшие за ней муки подвели меня ближе к миру боли и смерти. Я чувствовал, что в критический момент моя вера не поможет мне преодолеть этот порог. Вера меня покинула, и я, в свою очередь, покинул ее. Приходил священник, которого направила ко мне церковь, где я был прихожанином. Как назло, он появился именно в тот момент, когда мне было особенно больно и тяжело. Мы побеседовали о вере, боли и сомнении, и я начал понимать, что моя личная вера переселилась в новое место в душе, туда, где есть еще простор для скепсиса и сомнений, в тот уголок, который больше соответствует моей личности.
