Анна Саакянц - Марина Цветаева. Жизнь и творчество
Он был рядом — так что не приходилось его "выдумывать", взваливать на него непосильное бремя мечты и разочарования. Он был безотказен и надежен со своим "старинным" отношением к женщине — да еще почти годившейся ему в матери, да еще и поэту. В его собственных стихах не чувствуется цветаевского влияния; он был сам по себе, а если уж говорить о влиянии, — то — Державина. "Молодой Державин" — эти слова Марины Ивановны с большей справедливостью подошли бы к нему, нежели к Мандельштаму в 1916 году…
Он соответствовал цветаевской формуле: "друг есть действие". Он исполнял множество поручений и просьб, а просьбы Марины Ивановны не иссякали за все время их дружбы. Поехать с нею в чешское консульство; передать записку знакомой; встретить ее после возвращения с летнего отдыха; помочь снять комнату в горах, где отдыхал Гронский; переночевать в ее пустой квартире (семья Цветаевой была в отсутствии), чтобы рано утром принять трубочиста; поручения различных бытовых дел, требующих мужских рук… Сохранилось множество цветаевских писем и записок к Н. П. Гронскому. (Все они были ей возвращены его родителями после его гибели.) "Жду Вас сегодня вечерком, после 8 ч. Посидим — побеседуем"; "…жду Вас завтра (вторник) в 9 ч. веч<ера>"; "Приходите ко мне если можете завтра часа в два — пойдем за ящиками (4 уже есть) — если есть, захватите пилку для полок. Итак, жду до 2, 5 ч." "Спасибо за мешок — отлично"; "Будем чинить детскую коляску, — умеете?"; "Вы мне очень и срочно нужны… Дело важное". Записка (без даты):
"Милый Николай Павлович, большая просьба, у нас беда с водой: ванна заткнута, а горячий кран в умывальнике не закрывается, черт знает что.
С<ергей> Я<ковлевич> болен четвертый день, не встает и починить не может, кроме того, нет отвертки.
Не зашли бы Вы с инструментами (если есть) сразу после завтрака (завтракать не зову, ибо обнищали), после к<оторо>го мне нужно в город — может быть поедем вместе? Если можно — ответьте через Алю. Всего лучшего, простите за беспокойство".
Еще одна:
"Милый Николай Павлович!
Подождите меня, пожалуйста, в Кламаре, скоро вернусь. Ключ под дверью.
МЦ".
Через Гронского Марина Ивановна передавала в "Последние новости" свои стихи. 20 июля 1928 г. она пошлет туда шесть стихотворений 1916 года; в следующем письме (от 24 июля) распорядится: "Со стихами, если увидите, что данные долго не печатают — давайте другие, но по одному за раз, чтобы не было возможности выбора. Напечатают — следующее". В письмо от 23 августа вложен цикл "Любви старинные туманы"; в письме от 29 августа — напоминание: "Передали ли стихи для Последних Новостей?" 7 октября: "Попросите П. П. (отца Гронского. — А.С.)… достать гонорар из Последних Новостей, как мал бы ни был…" 17 октября: "…надеюсь достать из Праги мои "Юношеские стихи" (1913–1916 гг.) — нигде не напечатанные, целая залежь… Прокормлюсь ими в Последних Новостях с год, если не больше… Завтра, или в субботу, занесу стихи для Последних Новостей". И т. д.
Ариадна Эфрон, когда передавала мне выписки из писем матери, заметила: "Из всех писем Н. П. Гронского только в одном о стихах: от 23. 7. 1928 г.: "…Я дал два вторых Ваших стихотворения в редакцию Последних Новостей. Было напечатано лишь одно, и притом не первое, а второе. Продолжать давать стихи или нет?" К дружбе Марины Ивановны с Николаем Тройским предстоит ещё вернуться.
* * *Озабоченная ученьем дочери, проявившей не только литературный, но и художественный дар, Цветаева попросила Саломею Николаевну помочь устроить Алю бесплатно в студию художника В. И. Шухаева. "Она очень способна, с осени учится во франц<узской> школе рисования, но — безнадежной, как большинство таких школ" (письмо от 25 февраля). Через месяц Аля начала ходить в студию.
Судя по письмам Марины Ивановны, у нее с Саломеей Николаевной установились хорошие отношения; она нуждалась в обществе этой женщины, совмещавшей в себе, по-видимому, два драгоценных качества: внимательность и спокойствие, "…назначьте мне какой-нибудь день… захвачу Федру, если захочется почитать, можно ведь не всё", — писала ей Марина Ивановна 14 марта.
* * *Наступила весна. Сергей Яковлевич нашел временную работу, отнимавшую весь день до поздней ночи. Он тосковал по своим сестрам, особенно по Лиле, которой писал регулярно, волнуясь по поводу ее здоровья. Он наконец нашел могилу родителей и брата на Монпарнасском кладбище; чувства кровной связи с сестрами нахлынули на него, и вместе с ними — надежда увидеться. Об этом он писал Лиле и рассказывал о своих. О дочери: "Она исключительно одарена, но нет настоящей воли к работе" (по поводу занятий Ариадны в мастерской Шухаева. — А.С.). О сыне — "страшном сорванце, ласковом, живом, как ртуть, лукавом". "Не переносит намека на чужое страдание, и поэтому три четверти русских сказок для него непригодны (от дурных концов рыдает)". О жене: "Тяжелее всех, пожалуй, живется Марине. Каждый час, отнятый от ее работы, — для нее мука". В этом же письме (от 1 апреля) сообщал:
"Недавно хоронил брата Ю. Завадского, умершего от туберкулеза кишок. Смерть его была удивительной. До последней сознательной секунды он не думал о смерти — был уверен, что выздоравливает. Тихо заснул и во сне все время смеялся. Сестра умершего тоже в туберкулезе. Ее ты, верно, скоро увидишь".
Владимир Завадский, в прошлом — доброволец, в эмиграции — служащий лондонского банка, умер восьмого марта. "Брат моей подруги", — написала Цветаева Тесковой. Брат красавицы Веры Аренской, для которой Марина Ивановна написала роль Дамы в пьесе "Метель" в далеком восемнадцатом году, а в прошлом году пыталась ответить на ее вопрос о смерти в "Поэме Воздуха". Брат "Комедьянта", "Каменного Ангела", безнадежной… нет, не любви: безнадежного ее увлечения. Цветаева писала, что "на вид и по всему" Володе можно было дать восемнадцать лет.
Новая встреча со смертью. И как всегда, — отклик, реквием, миф. В апреле Цветаева написала маленькую поэму "Красный бычок". Причудливый поворот творчества: в каком сне возможно было предположить, что посмертным "героем" ее поэмы станет тень родного брата того человека, который послужил в свое время героем и прототипом молодых романтических стихов?
Но здесь была своя идея. Еще два года назад, как мы писали, Цветаева, возмущенная "Шумом времени" Мандельштама, загорелась желанием защитить добровольцев (мы не знаем, почему тогда ее "Лебединый стан" не вышел в свет). Теперь замысел нового произведения на эту тему сам шел к ней в руки. Умер один из "белых лебедей", в ее сознании — совсем юный; в одном из предсмертных снов ему приснилось, будто за ним по зеленой траве гонится "красный бычок". Красный — за белым. Бык — большак — большевик. Кровь, погоня. Длинный и долгий путь вспять. И — смерть на чужбине с предсмертным видением "красного бычка". Примерно такая несложная схема легла в основу новой поэмы, исполненной в теперешней цветаевской манере: сжатого и пружинящего лаконизма, простоты, переходящей в свою противоположность, требующей при чтении предельного внимания и воображения, чтобы "поспевать" за сменяющимися планами. От самых первых строк:
Будет играть — свет свечной:
С косточки — да — в ямочку.
(тени на лице умершего) — и дальше: воспоминания о его словах:
— Мама! Какой сон смешной!
Сон-то какой! Мамочка!
Перемежаются, сменяются видения: "жидкая липь, липкая жидь кладбища (мать): — садика" — тело хоронят в этой жидкой глине — но ведь "человек — глина есть…" И слово бык, не уходящее из сознания поэта, который хоронит добровольца: "- Ясное дело! При чем — бык? Просто на мозг кинулось". Глина — лейтмотив поэмы и ее главная декорация. Старая мать, шествующая на кладбище "в глинище по щиколотку". Глина — трехгодового мытарства добровольца: похода, отхода и исхода:
Длинный, длинный, длинный, длинный
Путь — три года на ногах!
Глина, глина, глина, глина
На походных сапогах.
А вслед сапогам чмокают копыта: "Я — большак, Большевик, Поля кровью крашу. Красен — мак, Красен — бык, Красно' — время наше!" И вновь глина — "на французских каблуках Матери". Два "глиняных" похода: сына и матери. Такова эта поэма — очередная дань романтической белой идее, никогда не погаснувшей в поэте. Летом она оживет в новой поэме.
"На вид и по всему — 18". Это о "герое" "Красного бычка".
А рядом был настоящий восемнадцатилетний: живой и внимающий.
Ее записки к Тройскому: "- Завтра я ухожу в 5 ч., если успеете, зайдите утром, т. е. до 2 1/2 ч. Или уже в среду… Как-нибудь расскажу Вам и о Вас… Такой рассказ требует спокойного часа. Лучше всего на воле, на равных правах с деревьями.
Та'к — а может быть и что' — Вам скажу, Вам никто не скажет. Родные не умеют, чужие не смеют. Но не напоминайте: само, в свой час" (2 апреля), "…очень хочу, чтобы Вы научили меня снимать… Мур растет… Приходите как только сможете… Побеседовали бы о прозе Пастернака и сговорились бы о поездке и снимании" "1 апреля 1928". Тройский стал ее спутником в прогулках по Медонскому лесу; ездили в Фонтенбло, в Версаль ("Я не была ни в Fontainebleau, ни в Мальмозэне — нигде. Очень хочу" (2 апреля).
