Мстислав Толмачев - Такая долгая полярная ночь.
Вот около меня и стоящего справа поляка остановился очередной воришка, ищущий легкую добычу. На воле он, вероятно, был обыкновенным карманником. Воровал, надо думать, у старушек гроши, а здесь он чувствует себя крупным грабителем: ведь «контрики» подавлены злой волей, сознанием несправедливости содеянного властью. И главное — они разобщены.
Воришка оценивающим взглядом рассматривает меня и стоящего рядом поляка. Он колеблется: с кого начать, кого первого грабить. Он подходит ближе, прицеливаясь, к жертве. Он знает, что поляки, видя такую зловещую фигуру, жмутся и замирают. И вдруг я делаю шаг ему навстречу и громко говорю: «А ну, вали отсюда, гад, пока не получил по харе». Воришка отскакивает, он удивлен: «поляк» в летном шлеме заговорил по-русски, да еще недвусмысленно замахнулся, чтобы ударить. «Охотник» за чужим добром удаляется. Поляки окружают меня и благодарят. За что? Я им говорю, что надо им дружно противостоять этой мрази. Они спрашивают мое имя. «Мстислав», — отвечаю я. «Пан, поляк?» — спрашивают они, произнося мое имя — Мечислав. Я их поправляю — Мстислав — и поясняю, что я такой же несправедливо посаженный в лагерь, как и они, только я из советской армии.
Наконец, началась посадка на пароход. Заключенные, подгоняемые охранниками и овчарками, сплошным потоком хлынули на пирс и по трапу на пароход. В такой давке я потерял из виду поляков и не увидел никого из армейцев, с кем был в бараке. Пароход «Минск», приписанный к Одессе, имел два трюма — верхний и второй, под верхним, в глубине корабля. На трюмной палубе, разделяющей верхний трюм от нижнего, я оказался рядом с двумя казахами. Обменялись краткими репликами. Они ученые, преподаватели университета, растеряны и глубоко подавлены несправедливостью. Опять в давке к ним подошел вор и потребовал деньги, будучи уверен, что казахи их хитро прячут. Наглость блатных меня возмутила. Не укладывалось в сознание, как люди, находясь все в таком бедственном положении, способны на несчастье наживаться, грабить. «Отойди от них», — злобным шепотом произнес я. — «А то я тебя задавлю». Вор взглянул на мою военную форму, на летный шлем и исчез.
Вот теперь, на склоне своих лет, вспоминая эти в общем-то противные эпизоды, я пытаюсь объяснить себе, почему я так реагировал на наглость воришек, именно воришек, так как настоящий вор, уважающий себя, не станет грабить растерянного, убитого горем «мужика» или «контрика». Ведь во время лесного пожара скопившиеся у воды (реки или озера) обитатели леса не нападают друг на друга. Волк ищет спасения от огня рядом с оленем, лисица рядом с зайцем. Настоящий вор — это волк, не шакал, не гиена и тем более не пакостник-хорек.
Так почему я осмелился противодействовать этим мелким воришкам, которых воры называли «торбохватами» и «кусошниками»? Думаю, что это было от сознания собственной безысходности. Я знал, что обречен на смерть, что умру в заключении. Раньше или позднее, не все ли равно? Только не задумываясь о самосохранении можно совершать отчаянные поступки.
И вторая причина: так уж я был воспитан матерью — когда слышишь голос, молящий о помощи, или видишь безмолвные, испуганные просящие глаза, иди на помощь, забыв о себе.
Нас, этапников, подгоняли, набивая нами трюмы парохода. Моя неопытность в такого рода «путешествии чуть не обернулась для меня скверно. Я спустился в нижний трюм. Нашел место на двухъярусных нарах. Нижнее место. Стал оглядываться и прислушиваться. Крики, гнусная ругать, вопли обираемых. Ко мне подошли двое. Говорю им, что у посаженного в тюрьму красноармейца нет ничего, чем бы им можно поживиться. Ушли. Судя по плеску волн о борта, мы уже плывем. Душно, дышать нечем, пахнет мочой, у кого-то понос. Все это делается под нары. Чтобы нормально отправлять свои естественные функции, надо выбраться из нижнего трюма в верхний, и из верхнего по лестнице-трапу на палубу, где у борта сооружен деревянный гальюн. Мне стало ясно, что именно здесь, на дне нижнего трюма меня ожидает смерть. Все во мне запротестовало: нет, умереть, но только не тут в духоте, в смраде мочи и фекалий, ни за что!
Глава 23
Мой путь и долог и тернист.
Судьбой моей владеют черти.
И я — осенний павший лист,
Влекомый ветром к смерти.
Оставив на нарах свой жалкий узелок и сказав незнакомому соседу, что скоро вернусь, только схожу в туалет, я с трудом выбрался из нижнего трюма в верхний. Из этого трюма крутой трап вел на палубу, виден был клочок неба. Как я обрадовался этому серому небу! У трапа толпились люди, дико рвущиеся на палубу, в гальюн. На палубе у люка стоял часовой, методично ударом приклада сбрасывающий слишком активно рвущегося на палубу. Сброшенный летел на стоящих внизу у трапа. Отборная ругать, озверевшие лица. Я на минуту представил себе, как бы это все было, если бы пароход тонул. Долго не раздумывая, я решился, пока еще есть во мне силы, пробиться на палубу, на воздух, к солнцу или хотя бы к сумрачному, пасмурному небу.
И я энергично, сколько хватало сил, стал продвигаться к трапу, к желанному воздуху. Странно, но я почти не встречал сопротивления со стороны блатных, в тот момент изрядно озверевшей массы человекоподобных. Осмысливая это, я прихожу к выводу, что в то время велико было уважение нашего народа к армии, особенно к ее воздушным силам. Я говорю нашего народа, а ведь и воры, и все уголовники, все, все были частью нашего советского народа. Ведь на мне были военная форма, а на голове летный шлем. И лишь когда я был на трапе, ведущем на палубу, кто-то стал хватать меня за ноги. Но достаточно было с моей стороны нескольких «взбрыкиваний», как тот кто-то отвалился. Больше меня никто не пытался удержать. Близок выход с трапа на палубу. Надо мной нависает конвоир, дежурящий у трапа, привычный взмах винтовки, обращенной прикладом к очередному заключенному, вылезающему на палубу. Невольно зажмуриваюсь, ожидая удара. Но меня минует приклад: часовой увидел военную гимнастерку и летный шлем. Я беспрепятственно выхожу на палубу, бормоча: «Я в уборную, в гальюн». Свежий морской воздух ударяет в мое лицо, заполняет мои легкие, я глубоко его вдыхаю, и все темнеет в моих глазах, я падаю на палубу. Очнулся от резкого запаха нашатырного спирта. Надо мной склонились женщина и мужчина. «Обморок, — говорит женщина. «Наверное, врач, — думаю я, — и тоже заключенная». На вопрос, как я себя чувствую, отвечаю, что удовлетворительно и прошу поместить меня в верхний трюм, где воздух не такой спертый. «А ваши вещи?» — задают мне вопрос. «Какие у меня могут быть вещи?» — отвечаю тоже вопросом. — «Все со мной и на мне». Меня препровождают в другой трюм, в его верхнюю часть. Спускаюсь туда по трапу, и меня окликает знакомый по пересыльному лагерю крымский татарин, бандит, убивший, как он мне говорил, уже в лагере своего прокурора. Мне найдено местечко около него и его товарища. Так я плыву до Магадана. Татарин пожаловался мне, что плывем, дескать, на север, а у него легкие брюки. Я подарил ему свои армейские зимние стеганные штаны, за что он был мне благодарен и при раздаче пищи ухитрялся на нашу маленькую компанию притащить лишнюю миску пищи. Путешествие наше однажды, кажется, в проливе Лаперуза, было прервано японским военным кораблем. С него в мегафон спросили, куда плывет пароход «Минск» и с каким грузом. В мегафон с нашего парохода ответили, что курс корабля в бухту Ногаева, а везет пароход партию завербованных рабочих на строительство Магадана и на прииски. Конечно, при этом конвойная охрана «завербованных» спряталась, и японцы ее не видели. Но мы прекрасно понимали, что японцы не дураки и очень хорошо знают, что за пассажиры систематически едут на Север на советских судах.
Мне рассказывали, что такие путешествия на Север не всегда были благополучны для отправителя рабов в трюмах. Однажды охрана, спрятавшись при приближении японского военного корабля, забыла в гальюне одного заключенного, и сей «завербованный по контракту» прыгнул за борт между советским невольничьим кораблем и японским военным. Японцы его выловили и, надо думать, во всех подробностях узнали о «контрактниках» пассажирах советских трюмов. И еще мне рассказывали, как этапируемые в Магадан заинтересовались нижним трюмом, а он был заперт. Предполагая, что там продукты, блатные проникли туда. Но трюм был загружен тюками с хлопковой ватой. Кто-то из воров заронил искру. Вата загорелась. Капитан дал команду пустить в трюмы воду или пар, и задраить люки, чтобы воздух туда не проникал, и горение бы прекратилось. Весь этап погиб, но пароход был спасен! Жизнь заключенных ничего не стоила. Ведь это — рабы. Погибли эти, еще тысячи будут доставлены на прииски, рудники и лесоповалы. По прибытии в порт назначения, когда этапников выводили на пирс, то как правило, выносили в среднем 8-10 трупов. Умерших от болезни или убитых? Не все ли равно?
