Джон Вествуд - Свидетели Цусимы
Были также проделаны пробные стрельбы, после чего во всех каютах появилась повсеместная течь: от удара ослабли заклепки, а некоторые выскочили вон. На палубе над моей каютой привинчена установки 120-мм пушки, это кик раз над моей головой. Какое прекрасное соседство.
24 сентября. Срочное совещание. Нам приказано немедля двигаться в Ревель на императорский смотр. В 9 вечера мы выбрали якорь. Едва миновав форты, мы стали капризной добычей какого-то корабля береговой охраны, который, по причине, известной только ему, поймал крейсер своим прожектором и держал нас в его луче очень долго, ослепляя и приводя в бешенство нашего рулевого.
Сейчас мы в море, крейсируем в Финском заливе. Слава Богу, мы не попали в список штрафников в приказах адмирала В. и избежали, таким образом, «прославления» на всю Россию через газеты».
В конце августа, в то время как достраивался «Изумруд», в Петербурге прошло решающее совещание, которому предстояло окончательно решить, нужно ли отправлять 2-ю Тихоокеанскую эскадру. Ее участники высказывались в том смысле, что Порт-Артур могут захватить и 1-я Тихоокеанская эскадра будет уничтожена прежде, чем 2-я туда доберется, что 2-я Тихоокеанская эскадра без первой будет слишком слаба, чтобы справиться с японским флотом, и что, наконец, в данное время нет возможности строить новую базу в Китае или на одном из тихоокеанских островов. Возникала реальная угроза того, что 2-я эскадра, посланная во Владивосток, проходя тем или другим узким проливом, контролируемым японцами, наверняка столкнется с превосходящими силами Того. Спустя много лет один из участников совещания скажет, что идея посылки 2-й Тихоокеанской эскадры была бы, может быть, отвергнута, если бы ее назначенный командир контр-адмирал Рожественский сам не высказался бы против отмены. «Рожественский просто сказал, что он готов идти в Порт-Артур и встретиться в неравном бою с японцами. Эта почти нелъсоновская речъ в устах человека, которому доверили командование нашим флотом, звучала неким абсурдом. Я напомнил ему, что нация имеет право ожидать от своих флотоводцев чего-то большего, чем желание отправиться на дно моря».
«А что я могу сделать! — воскликнул он. — Общественное мнение должно быть удовлетворено, я знаю это. Но я знаю также, что против японцев у нас нет ни малейшего шанса».
Итак, было решено отправить эскадру, хотя особое совещание, похоже, понятия не имело, что делать, если она, проделав весь путь на Дальний Восток, уже не найдет порт-артурских кораблей в числе живых.
Конечно, отдельно взятый свидетель, цитируемый выше, не может дать верной и, главное, исчерпывающей картины личности адмирала: эти строки написаны им после того, как Рожественского сделали козлом отпущения, и автор, разумеется postfactum, пытался преподнести свое участие в этом собрании в наилучшем свете.
Однако Рожественский, описанный здесь, все же сильно похож на того Рожественского, который четырьмя месяцами раньте дал интервью, удивительно откровенное в устах адмирала, притом еще в военное время.
Интервью было напечатано в «Пти Паризьен» в ноябре 1904 года, и в нем Рожественский подтверждал, что его назначили командующим 2-й Балтийской эскадры, хотя нет еще ясности, пошлют ли эту эскадру на Дальний Восток. Адмирал сказал, что время упущено. Того — сильный враг, наступательная тактика которого дала возможность ему выучить команды, а русские деморализованы и не имеют опыта. «Макаров, — сказал он, — был хороший моряк, но он стал жертвой обстоятельств».
Корреспондент «Пти Паризьен» заметил, что к концу интервью Рожественский, заметно взволнованный, произнес: «Теперь мы делаем лишь то, что нам осталось сделать: мы защищаем честь флага. Раньше надо было что-то делать! На атаку ответить атакой... Пожертвовать флотом, если нужно, но тем самым нанести фатальный удар морской мощи японцев».
Так как большинство свидетельств о характере и способностях Рожественского написано после Цусимы людьми, которые либо обожали его, либо презирали, либо что-то умалчивали, эти собственные его слова — ценный ключ к пониманию его взгляда на события. Оказывается, он ясно сознавал, что из-за бездарного руководства порт-артурская эскадра упустила свой шанс закончить войну в пользу России. Эти слова говорят о том, что адмирал мог дать себя увлечь такой абстракцией, как «честь флага», и что у него в самом деле было желание, ставя честь выше стратегии, повести флот на верную гибель.
Однако совсем другие впечатления (1930) оставил нам В.А. Штенгер, помогавший адмиралу в подготовке 2-й эскадры. Признавая, что у Рожественского были частые взрывы необузданного гнева и он создавал себе массу врагов, Штенгер отметил, что он лично помнит адмирала человеком, который мог быть и сердечным, и очаровательным. Фактически Рожественский был против посылки эскадры, однако он не выступил против с должной, свойственной ему резкостью. По Штенгеру, после решающего заседания в Петергофе, принявшего окончательное решение послать корабли, Рожественский сказал ему, что он не поддержал, но и не опротестовал этого плана, сказав только, что раз речь идет о приемках угля, то, если уж эскадре суждено отплыть, она должна отплыть быстрее. Штенгер вспоминает, будто в одном из коротких разговоров Рожественский сказал, что он не пытался убеждать кого-либо в бесполезности посылки эскадры, потому что они сразу бы сделали вывод, что он боится трудностей. Кроме того, он отлично сознавал, что были и другие, только и ждавшие момента, чтоб заменить его и взять эту задачу на свои плечи, хотя, скорее всего, она будет им не по силам. (Последнее обстоятельство, судя по другим источникам, кажется, не имело никаких оснований. Однако Штенгер был, очевидно, прав, когда добавил, что Рожественский и его штат сознавали, что эскадра слишком слаба для предназначенной ей роли.)
Это мнение разделял в своих мемуарах и Коковцев, в то время министр финансов. Он вспоминает, что, возвращаясь как-то в Санкт-Петербург после осмотра новых кораблей, он пожелал Рожественскому удачи. Адмирал ответил, что не надо было затевать этого дела: все равно нет никакой надежды на успех, но он не может не выполнить приказа, пока все верят, что победа будет непременно за нами.
Конечно, эти воспоминания рисуют Рожественского в не очень привлекательном свете. Не восстать против заранее обреченного дела лишь потому, что это могло показаться нелояльным или могло означать его замену — этому трудно найти оправдание. Думается, однако, что большинство офицеров и матросов были рады иметь Рожественского своим командиром. Трудно было в его присутствии не поддаться его обаянию.
Всякий, кто встречал его в первый раз, поражался его могучей воле, написанной на его сосредоточенном, никогда не улыбающемся лице, в его стальном, проникающем взгляде, в твердости и краткости его речи. Его манера говорить короткими точными фразами выдавала в нем человека, который знал, куда он идет и что он хочет, и который не свернет со своего пути. Его рост и стройная, статная фигура еще усиливали это впечатление: он был на голову выше своих коллег. Особенно чувствительный в вопросах чести, он имел репутацию неподкупного администратора — характеристика редкая на царском флоте. И все же при всем этом он мог быть и добровольным обманщиком; в последующем будет отмечена его способность при случае ввести в заблуждение. В этой связи, во-первых, надо вспомнить знаменитый эпизод из Русско-турецкой войны, когда Рожественский, молодой офицер, отличился, командуя минным катером. Но он же, Рожественский, стал героем другого, менее привлекательного дела.
В качестве лейтенанта он служил на вооруженном пароходе «Веста», и этот маленький пароходик пришел однажды в Одессу с потрясающей новостью: маленькая «Веста» повредила и обратила в бегство турецкий броненосец. Главным источником этой россказни про Голиафа и Давида, похоже, был капитан «Весты», некто Баранов, но его, конечно, поощрял в этом Рожественский (по рассказу, именно Рожественский сделал победный выстрел, которым и была сбита труба турецкого колосса). Русская пресса и публика пришли в восторг. Баранов и Рожественский были награждены с повышением, а Рожественский даже отправлен в Петербург, дабы царь самолично мог услышать все подробности дела.
Прошло немного времени, и Хобарт, англичанин, командовавший турецким флотом, в письме в лондонскую «Таймс» показал, что в этом бою корабли не сближались друг с другом ближе чем на две мили, а «Веста» вообще сбежала с места происшествия. Может быть, именно это письмо, или возрастающее неверие среди офицеров, или ссора с Барановым (а может, все вместе) побудили Рожественского написать письмо в одну петербургскую газету, в котором он доказывал, что подвиг «Весты» — это сплошная ложь. Скандал в России бушевал девять дней. Баранов был списан с флота, Рожественский сохранил свою медаль и новую должность.
