Юрий Корнилов - Горячее сердце
Потом на несколько секунд смолкло все, будто город вымер. И вдруг на вокзале протяжно и как-то надрывно закричал паровоз: «У-у-у-умер! У-у-у-умер Кор-са-ков!»
Ногин машинально включил настольную лампу. В ее свете на сером телеграфном бланке проступила цепочка букв. Ногин сквозь кругляшки очков в который раз прочитал:
«Вчера скончался Владимир Семенович Корсаков от скоротечной чахотки».
«Эх, Корсаков, Корсаков, как же мы перед тобой виноваты!» — Ногин вспомнил, как докладывал ему Владимир Семенович о случившемся в Висимо-Шайтанском заводе.
Тогда Ногин предложил:
— Не возражаешь, Владимир Семенович, если мы тебя в группу по делу о вредительстве в золото-платиновой промышленности включим? Дело-то с твоего рапорта возникло!
Корсаков вытянулся:
— Так точно. Не возражаю. — И пошатнулся, схватился за стенку, стал оседать.
Вызванный врач с укором взглянул на Ногина:
— Я же требовал еще в прошлом году отправить товарища Корсакова на лечение в Крым. Почему вы ему не предоставили отпуска? У него туберкулез! Вы понимаете? Застарелый туберкулез!.. После возвращения с лечения товарища Корсакова требую перевести на более легкую работу! Вы слышите? На более легкую! Если он еще будет ползать по снегу или по болотам… за этими… Как их?.. Вашими скупщиками-контрабандистами — медицина бессильна… Помочь не сможем, не сможем…
Ногину хотелось возразить доктору, маленькому седоволосому с тонким прямым носом, с которого беспрерывно соскальзывало старомодное пенсне, что нет у чекистов легкой работы, но сдержался и даже пошутил, что приказание медицинского начальства — закон!
Действительно, через несколько дней нашли путевку для Корсакова, а после возвращения его из санатория перевели в Коми-Пермяцкий округ на должность, которая не требовала постоянных разъездов.
Но было уже поздно…
«Если когда-нибудь газетчики или писатели будут создавать книги о чекистах моего времени, — подумал Ногин, — их упрекнут за шаблон: мол, большинство чекистов у них больны туберкулезом. Но как ни горько — это не шаблон, а жизнь. И у Дзержинского не раз открывался процесс в легких…» Он вспоминал как-то при Ногине, что лечился кумысом в оренбургских степях. И Ногину советовал съездить подлечиться в кумысолечебницу… И Корсаков умер от чахотки. И Добош — болен тем же… В памяти всплыло еще десяток фамилий.
В дверь постучали:
— Разрешите?
— Входи, входи, — поднялся навстречу молодому сотруднику Ногин.
— По вашему распоряжению прибыл!
— Хорошо, хорошо, — пожал руку вошедшему Ногин. — Иди сюда, товарищ Васильев, садись. Умер Корсаков. Ты его помнишь? Немедленно оформляй командировку, возьми с собой брата Корсакова и поезжайте с ним в Коми-Пермяцкий округ. На похороны. От полномочного представительства. И сделайте все, чтобы помочь вдове Корсакова. Не теряйте времени.
Васильев встал, щелкнул каблуками:
— Разрешите идти?
Ногин посмотрел ему вслед: кавалерист, а не чекист! Шпор только не хватает. Ох, как бы они у него звенели!
Но зазвенел телефон, нетерпеливо, требовательно, настойчиво.
— Ногин слушает. — Он еще следил за выходящим сотрудником, но треск в трубке превратился в знакомый голос, и Ногин подтянулся: звонил полномочный представитель ОГПУ по Уралу — Матсон.
— Оскар Янович, здравствуйте.
— Добрый вечер, Герман Петрович! С возвращением из Москвы.
— Спасибо!.. Но Москва накрутила мне хвоста за то, что затянули расследование вредительства в золото-платиновой промышленности. Хочу знать, что нового за мое отсутствие выяснили. Зайдите.
— Сейчас буду, Герман Петрович! — Ногин положил трубку, собрал бумаги, сложил в папку, он не терпел беспорядка на своем письменном столе. Подошел к двухэтажному сейфу, который громоздился в углу, открыл верхнюю дверцу толщиной с кулак. Внутри лежали такие же папки, как и та, которую Ногин держал в руках. Только эта — новая — была еще тощей.
Безошибочно нашел нужную, за несколько месяцев после рапорта Корсакова располневшую, тщательно запер сейф, потрогал стальную ручку, она неподвижно находилась в горизонтальном положении. Спрятал ключи в карман галифе, подтянул ремень, коснулся пуговки под воротником: застегнута ли?
Ногин знал Матсона еще с гражданской войны.
Свели их дороги, бои на Псковщине. Матсон, тоже латыш, тогда возглавлял Псковскую ВЧК. Он заприметил учителя из латышских беженцев, несмотря на близорукость побывавшего в сражениях с белогвардейцами в звании рядового Коммунистического отряда особого назначения, а затем ставшего председателем местного ревтрибунала.
Матсон присмотрелся к молодому энергичному, эрудированному земляку: не каждый большевик с подпольным стажем заканчивал семинарию и имел диплом учителя математики и музыки. И попросил, чтобы Ногина назначили к нему замом.
С тех пор Ногин (так по-русски переделали его фамилию — Ногис) в ЧК и считает Матсона своим учителем. Уважительно прислушивается к каждому его совету.
Именно Матсон после ликвидации савинковских банд, бесчинствовавших на Псковщине, представил Ногина к награждению именными золотыми часами и рекомендовал его на самостоятельную работу в Петрозаводск — председателем ЧК при Карельской коммуне. Удивительно, что вся республика называлась Трудовой коммуной!
А в Карелии в то время была заваруха похлеще савинковских налетов на Псковщину. Восстали кулаки, требуя присоединения к Финляндии. На помощь им, смяв наши пограничные посты, пришли регулярные белофинские войска. Пять тысяч человек! Сытых, обутых, вооруженных до зубов!
Напутствие перед расставанием было кратким:
— Ты политически развит. Тонко понимаешь задачи ВЧК, предан делу, показал свои способности в разведке. Пора тебе доверять более ответственный пост. Работай, да не подводи меня.
Ногин не подвел Матсона.
И вот уже второй год они снова работают вместе — в Свердловске. Теперь и у Матсона, и у Ногина одинаковые знаки на груди — «Почетный чекист», введенные в честь пятилетия ВЧК-ОГПУ.
Такой знак под номером один носил Феликс Эдмундович Дзержинский.
Ногин был благодарен судьбе за то, что она позволила ему не раз встречаться с Дзержинским.
Не всегда эти встречи были приятными.
Однажды Феликс Эдмундович встретил его пристальным, строгим взглядом, чуть приподняв густые брови, отчего на высоком лбу резко прочертились две длинные, глубокие, продольные морщины.
Ногин понимал, что он совершил страшный проступок, когда оставил свой пост в Грузии и самовольно уехал в столицу — к Дзержинскому. Это было в 1922 году. Ногин несколько месяцев проработал под началом Берии. И увидел, что тот нарушает все чекистские принципы. Он попытался с ним поговорить. Берия властно оборвал его:
— Вы латыш, Грузию я знаю лучше вас. Идите, занимайтесь своим делом!
Ногин не выдержал. Лишь Дзержинский мог повлиять на властолюбивого Берию.
Феликс Эдмундович увидел, что Ногин волнуется.
— Садитесь… Рассказывайте.
Он внимательно, не перебивая, выслушал Ногина, закурил.
— Разберемся, — выдохнул он дым и закашлялся, — поправим… — И неожиданно резко погасил папиросу, смяв ее в пепельнице.
— Но вы, товарищ Ногин, поступили как мальчишка! Как вы смели оставить свой пост без приказа? Еще один такой поступок — и вам придется уйти из ЧК! На первый раз — десять суток домашнего ареста! Идите и все обдумайте!
Мысленно Ногин уже простился тогда с чекистской работой. Но его вызвали на коллегию ВЧК и… назначили начальником одного из самых крупных отделов в центральном аппарате — по борьбе с контрреволюционными партиями.
До сих пор на столе у Ногина стоит фотография первого чекиста с дарственной надписью.
Ногин с болью вспомнил о скоропостижной смерти Дзержинского после страстной речи на заседании ЦК партии.
В тот день Ногин видел, как, отвернувшись к окну, плакал старый заслуженный чекист. Ногин хотел пройти мимо, чтобы не смущать товарища. Но он обернулся на шаги:
— Трудно нам будет без Феликса! Трудно. Но мы должны сделать все, чтобы молодые свято хранили заветы Дзержинского.
Ногин не забывал эти слова. Вместе с Матсоном он каждый год встречался с молодым пополнением чекистов и беседовал с ними о Феликсе Эдмундовиче.
Вот и недавно на такой встрече с молодыми он привел слова Дзержинского из его последней речи:
«А вы знаете отлично, моя сила в чем. Я не щажу себя… Никогда!»
Матсон, воспользовавшись паузой, продолжил:
— А еще он 20 июля 1926 года на объединенном пленуме ЦК и ЦКК ВКП(б) сказал: «Я никогда не кривлю душой, если я вижу, что у нас непорядки, я со всей силой обрушиваюсь на них». — Матсон оглядел чекистов. — Этот завет мы все должны хранить как зеницу ока.
