Павел Щёголев - Падение царского режима. Том 3
Председатель. — Я вас понимаю так, что министерство внутренних дел, в лице вашем или Маклакова, было лучшего мнения о министерстве юстиции, т.-е., вы думали, что раз дело станет на суд мало-мальски правосудный, тогда все это…
Белецкий. — Я говорю, что Кривошеин за голову схватился.
Председатель. — Вы остановились на том, что Щегловитов считал нужным дело пропустить теперь.
Белецкий. — Да, но надо, говорит, поставить дело в такие формы и в то время, когда не будет Государственной Думы. Коковцов говорил, что дело само по себе важно, потому что связано с выступлениями, а государь чутко прислушивается к выступлениям Государственной Думы, и его раздражали те или другие запросы. Коковцов говорит: «Я на себя взять решение этого вопроса не могу». Тогда была поездка к государю. Поехали: Коковцов, Маклаков и, кажется, Джунковский.
Председатель. — А Щегловитов?
Белецкий. — Он не ездил. Но было решено (было две точки зрения) — что скажет государь. Если государь станет на точку зрения, которую я проводил, т.-е., если дело грозит опасностью, тогда поступить так, как я говорил, т.-е. выдать заграничный паспорт и постараться направить ее туда, где бы она не могла встретиться с эмигрантской колонией. Если же его величеству будет угодно поставить дело на суд, тогда уже предоставить Ивану Григорьевичу возможность поставить его в такую обстановку, как он высказывал. А он сказал, что поставит дело в такие условия, что оно не получит громкого оглашения. Кто же будет выступать в смысле того, как опубликовать это дело? Надо же, чтобы были свидетельские показания, не вызывать же депутатов; одним словом, как поступить со свидетелями? Тут Иван Григорьевич подсказал, что это могут сделать чины министерства, кто-нибудь из директоров департамента, они могут быть свидетелями. Как я раньше говорил, начальник отделения является на суд, и его показания являются настолько достоверными, что суд более не спрашивает свидетелей. Я могу мелочи забыть, но я стараюсь в этом деле быть точным. Так вот, тогда была составлена поездка. Я не помню, ездил ли Джунковский.
Щеголев. — Он ездил.
Белецкий. — Вот, вы мне напомнили. Теперь и я вспоминаю, что он ездил. И точка зрения Джунковского взяла перевес. Мы с нетерпением ожидали их возвращения. Шорникова страшно нервировалась, прокурор судебной палаты тоже, причем Иван Григорьевич сказал, что он даст соответствующие указания по этому поводу прокурору судебной палаты Корсаку. После прибытия этих чинов, было созвано, кажется, второе совещание.
Председатель. — Щегловитов настаивал на том, что это дело можно ликвидировать судом. Но он не высказывал своих предположений относительно тех форм и тех путей, которыми можно было ликвидировать?
Белецкий. — Это уже было второе заседание. На этом заседании совета министров доминирующая роль принадлежала Щегловитову, как это устроить. Было решено предуведомить Шорникову о том, чтобы она не боялась производства, что она должна подлежать суду, но что это будет, так сказать, ее спасение; что после этого она будет устроена, что ей будут выданы соответствующие кредиты, причем Иван Григорьевич сказал, что он даст соответствующие указания прокурору судебной палаты, которому приказал явиться на другой день, и сказал, что переговорит относительно того, кто будет говорить с Шорниковой.
Председатель. — Остановитесь на этом собрании. Вы помните, как было в судебном порядке ликвидировано дело?
Белецкий. — Я этого не помню, потому что у меня тогда была при смерти жена. Я был вызван срочной телеграммой, я боялся, что я ее не застану. Она отравилась рыбным ядом. Я просидел около нее, и только через месяц мы могли ее возить. Я на суде не был, на суде выступал Джунковский, почему-то это в моей памяти зафиксировалось.
Председатель. — В сущности, нужно было войти в сношение с Шорниковой и обещать ей оправданье?
Белецкий. — Да. Успокоить ее, что она не понесет той тяжелой кары, которую могла бы понести по тем статьям, по которым она привлекалась.
Председатель. — Я вам напомню следующее обстоятельство. Дело это не было поставлено на суд для рассмотрения по существу. Оно окончилось 6 июля 1913 года определением сената о прекращении возбужденного производства. Так что дело в судебном порядке ликвидировалось легче и еще с меньшей опасностью, чем предполагалось.
Белецкий. — Это относится к области указаний, которые Иван Григорьевич сделал в совете министров; именно, что он даст Корсаку на другой день указания. Мне нужно было переговорить с Корсаком, почему мы заехали в ресторан, в отдельный кабинет, пообедать (потому что мы не завтракали). Посидели с ним и согласились, что я вызову Коттена, который возьмет из департамента полиции деньги и т. д. Потом, когда я возвратился, я спрашивал Виссарионова и узнал, что ей давали деньги. Не знаю, давали ли ей паспорт, потому что Джунковский сказал: «Бедная женщина, без куска выброшенная». Одним словом, дали ей, как благотворительность. Джунковский смотрел на это не с точки зрения агентурных денег, а с точки зрения благотворительности.
Щеголев. — Ей дали 1.800 рублей.
Белецкий. — Сравнительно мало. Я первоначально указал 3.000 рублей.
Щеголев. — У вас вообще скупо деньги выдавали. Просят двести, а дают сто.
Белецкий. — Это была эпоха, когда мы скопидомничали. Джунковский очень ограничивал. Возьмите, проваленным сотрудникам сколько давали? Зато потом широко было.[*]
Председатель. — Вы стали иметь отношение к этому делу, повидимому, 24 ноября 1912 года? На бланке, исполняющего должность директора департамента полиции, имеется доклад, вызванный письмом Щегловитова, а письмо это вызвано обращением к Щегловитову Бродского, который ставит вопрос, и как это, с одной стороны, она разыскивается, а с другой стороны, охранное отделение великолепно знает, где она находится. По этому поводу была составлена подробная справка, на ней вы сделали резолюцию, которую будьте любезны прочесть. (Показывает бумагу.)
Белецкий (читает): — «Доложено господину министру внутренних дел 1 марта». Дело заключается в том, что оно несколько раз докладывалось. Оно было мне доложено 21 декабря.
Председатель. — Чем же объясняется, что у вас дело пролежало целый месяц? Бумага составлена 24 ноября.
Белецкий. — Нет, это была составлена справка. Предполагалось, может быть, что я должен ее подписать и представить министру. Но она не подписанная. Предварительно она была доложена заведующему особым отделом.
Председатель. — Очевидно, эта бумага сразу вызвала большое сомнение?
Белецкий. — Тут были большие разговоры. Тут имеется отметка полковника Еремина: «господин директор приказал представить ему эту переписку в личный доклад министра», т.-е., когда я имел очередные дни, тогда секретарская часть отдавала мне бумаги к личному докладу, чтобы я вечером с ними мог ознакомиться. Тут написано: «была представлена и возвращена обратно 9 января 1913 года». Затем моя отметка: «доложено министру, который приказал передать эту справку господину товарищу министра внутренних дел для личного представления объяснений по этому делу министру юстиции»…
Председатель. — Министром был Макаров; товарищем министра, о котором идет речь, был Джунковский?
Белецкий. — В это время был, кажется, Золотарев.
Председатель. — Будем считать установленным, что товарищ министра Золотарев должен был переговорить со Щегловитовым.
Белецкий. — Нужно представить министру юстиции, потому что она у него останется; и когда я указал на серьезность, Маклаков переговорил с Щегловитовым; «в виду этого необходимо эту справку исправить в последней ее части, так как нам известно, где ныне находится Шорникова, а также более ярко осветить, по данным департамента, деятельность ее по революционной организации». Это — моя резолюция.
Председатель. — Что же, со Щегловитовым говорил Золотарев или Джунковский или тот и другой?
Белецкий. — Я не могу вам в точности сказать. Я не помню, когда приехал Владимир Федорович. Золотарев говорил безусловно. Я знаю характер Золотарева. Я знаю наверное, что он ездил; он не мог не поехать.
Председатель. — Затем имеется бумага от 9 января 1913 года, начальника самарского губернского жандармского управления, на имя С. П. Белецкого, в которой он сообщает, что к нему явилась Юдкевич, по первому мужу Шорникова, урожденная Головина, заявила, что она сотрудничала по партии с.-р., под кличкой «Казанская», а затем, в 1910 году, под кличкою «Эртель», в Уфе, и предложила ему оказывать услуги, причем пояснила, что хотя ее деятельность в Петербурге стала известна, она надеется, что в Самаре известна не будет, так как она носит теперь фамилию второго мужа. Снеслись по телеграфу с полковником Коттеном, который сказал, что она заслуживает доверия, но тем не менее испросил указания, может ли он пользоваться ее услугами и насколько вески имеющиеся в партии доказательства о ее прикосновенности к розыскным учреждениям. Эта бумага имеет помарку, это вымарано в департаменте полиции?
