Михаил Бойков - ЛЮДИ СОВЕТСКОЙ ТЮРЬМЫ
Пройдя по улицам с полкилометра, я от непривычки к ходьбе почувствовал усталость и остановился. Прямо передо мною была Кафедральная гора. Когда-то на ней стоял величественный кафедральный собор, от которого она и получила свое название. Большевики снесли храм, оставив только высокую колокольню и впоследствии приспособив ее под парашютную вышку.
Сняв шапку, я перекрестился на колокольню. В это время мимо меня пробежала группа молодежи, человек пять или шесть. Один из них весело и задорно крикнул мне на-бегу:
— Эй, дядя! Чего на Кафедралку загляделся? В темноте глаза сломаешь!
Я ответил ему ругательством — грубым и антисоветским, но он не остановился. Видимо, не расслышал моих слов…
В двух кварталах от Кафедральной горы ярко светилась разноцветными лампочками вывеска над одним из домов. Это был ресторан, лучший в Ставрополе. До ареста мне посчастливилось дважды ужинать в нем. При взгляде на его вывеску теперь, я ощутил голод и нерешительно вошел в ресторан. Здесь тоже были вещи и люди, от которых я отвык в тюрьме. Столики, накрытые белыми скатертями, с сидящими за ними мужчинами в хороших костюмах и дамами в шелковых платьях. Между столиками красивые девушки в белых передниках разносят вкусно пахнущие кушанья. Оркестр тихо играет вальс-бостон. Здесь красиво, тепло, приятно. И тюрьма далеко.
Под перекрестными взглядами ужинающих, недоуменно всматривающихся в меня и мой зажатый подмышкой "сидор", я сажусь за первый попавшийся свободный столик в углу у двери.
Девушки-подавальщицы заметили меня не скоро. Прошло больше получаса, прежде чем одна из них подошла ко мне.
— Что вы хотите? — спросила она очень неласково.
— А что у вас есть? — задал я ей обычный для советских ресторанов вопрос и удивился тому, что мой голос звучит, как у просящего милостыню.
"Неужели я в тюрьме и разговаривать по-человечески разучился?" — мелькнула у меня в голове горькая мысль.
Девушка протянула мне лист тонкого серого картона.
— Вот меню. Выбирайте.
Там было совсем немного кушаний, а из мясных блюд только два: котлеты и голубцы.
— Так что же вам подать? — торопила меня девушка.
— Ну, котлеты, что-ли. И стопку водки, — попросил я.
Совсем неожиданно мне захотелось выпить спиртного.
Через четверть часа подавальщица принесла заказанное. Я залпом выпил стопку водки и залюбовался котлетами. Они были очень хороши: жирные, сочные, с золотисто-коричневой корочкой, еще кипящие пузырьками жира на белизне подогретой тарелки. Справа к этим двум котлетам нежно прильнула матово-желтоватая горка картофельного пюре, слева разлеглись полукружием пять оранжевых ломтиков вареной морковки.
Я тронул котлету вилкой и, под металлическими остриями, золотисто-коричневая корочка хрустнула, как живая, как будто прося не трогать ее. И мне стало жаль портить это так не по-тюремному красиво и заботливо приготовленное кушанье. Несколько раз дотрагивался я до него вилкой, но так и не решился отломить ни кусочка. Ко мне снова подошла подавальщица. — Что же вы не едите?
— Видите-ли, — начал я ей объяснять, — эти котлеты так красивы, что мне не хочется их испортить. Глаза девушки сделались круглыми.
— Красивые котлеты? Вот еще нашли красоту.
— Да, очень красивы, — настойчиво повторил я. — Корочка золотая, пюре нежно-матовое, а морковочка… Посмотрите, какая она оранжевая!
Подавальщица с удивлением уперлась глазами в мою тарелку, затем перевела их на меня и сказала решительно:
— Вы просто пьяны, гражданин!
— Н-нет, — возразил я слегка заплетающимся языком, чувствуя, что в голове у меня шумит, а ноги наливаются приятной расслабляющей тяжестью. — Н-не то, чтобы пьян, а просто хорошо у вас здесь, уютно и кушанья красивые, и девушки тоже.
Конец этой фразы сорвался у меня с языка непроизвольно, без всякой предвзятой мысли, но подавальщица, вероятно подумав, что я сейчас начну приставать к ней, резко оборвала мои объяснения:
— Хватит, гражданин! Если не хотите есть, то расплатитесь без скандала и уходите. Или милиционера позову.
Обеими руками я сделал протестующий жест.
— Да я и не думаю скандалить. Откуда вы это взяли?.. Сколько с меня?
— За водку три рубля, а за котлеты, поскольку вы их не ели, половину стоимости. Всего пять с полтиной.
— А с этими красавицами, что вы будете делать? — кивнул я головой на тарелку.
— Подогреем и подадим другому клиенту. Не такому разборчивому, как вы.
Она получила деньги и удалилась, унося мою тарелку. Я проводил ее вздохом и глазами, и встретился с множеством любопытных взглядов, устремленных на меня из-за столиков. Компания подвыпивших молодых военных, указывая на меня пальцами, расспрашивала подавальщицу. Она, пожав плечами, ответила им раздраженно и громко, так что я отчетливо услышал каждое ее слово:
— Ничего особенного. Ходят тут всякие пьяницы. Оборванцы с капризами. Пристают.
— Эй, вы! Я не пьян и к вам не приставал. А что у меня костюм рваный, так это не моя вина. Не все у нас чистюлями ходят.
Растерявшись, девушка ничего не ответила мне. За некоторыми столиками послышался смех. От любопытных взглядов со всех сторон мне сделалось вдруг так неловко, будто я стоял перед ними голый. Поспешно поднялся я со стула, схватил свой "сидор" и, пошатываясь, не без труда добрался до двери.
После ресторанного тепла улица встретила меня пронизывающим холодом. Зябко поеживаясь и втянув голову в плечи, а руки спрятав в рукава своего рваного пиджачка, побрел я по скользкому льду тротуара. Навстречу мне и рядом со мною шли люди, образуя бесконечный хвост уличной толпы. Они громко разговаривали, смеялись, курили, кашляли, грызли семячки, перебрасывались шутками и ругательствами; некоторые напевали или насвистывали песенки, вероятно модные, которых я еще не слышал. Все на ставропольской улице было, как в прошлом, как до моего ареста, только я был другой — одинокий в толпе, более одинокий даже, чем в тюремной камере-одиночке. И меня опять потянуло в тюрьму, к грязно-серым стенам и сжатым между ними людям, но опять я вспомнил о моих близких…
Поздно вечером, часов около десяти, добрался я до дома на окраине, в котором жили родственники моей жены. Меня встретила ее двоюродная сестра. Лицо у нее было усталое и равнодушное. На мой стук она вышла со свечой на руке и, недоуменно разглядывая меня, спросила:
— Вам кого?
— Вы разве не узнаете меня? — в свою очередь задал я ей вопрос
Сестра жены отрицательно покачала головой.
— Нет. Не знаю вас.
— Я из… тюрьмы, — сказал я запнувшись.
— Ах, из тюрьмы, — сразу оживилась она. — Тогда вы наверно что-нибудь знаете о Михаиле Бойкове. О его смерти.
Она переложила подсвечник из правой руки в левую и, перекрестившись, произнесла со вздохом:
— Бедный Миша! Царствие ему Небесное. На несколько мгновений меня охватило что-то вроде столбняка. Кое-как стряхнув с себя это вызванное крайним изумлением оцепенение, я выкрикнул сразу три вопроса:
— Какая смерть? Какое Царствие Небесное? Кому?
Сестра жены проговорила вздыхая:
— Муж моей двоюродной сестры, Михаил Бойков расстрелян около года тому назад. Разве вы не слыхали там, в тюрьме?
— Неужели вы меня не узнаете? Посмотрите внимательнее, — потребовал я.
Она поднесла свечу вплотную к моему лицу и вскрикнула истерически:
— Михаил!..
Подсвечник выпал у нее из рук. Я, уронив на пол свой "сидор", успел одновременно подхватить и погасшую свечу и зашатавшуюся, схватившуюся за притолоку двери женщину. Ее обморок длился еле уловимый короткий миг. Оправившись от него, она заторопилась:
— Что же мы стоим тут на пороге? Пойдемте в комнаты. Но, Боже мой, Михаил, вы живы? Как я рада! А Лида наверно с ума совсем сойдет от радости. Ведь мы вас всерьез похоронили. Представляете?
— Смутно. Но кто же вам сообщил о моей вымышленно-преждевременной смерти?
— Лиде сказали об этом в управлении НКВД. И посоветовали выйти замуж.
С дрогнувшим от тревоги и ревности сердцем я спросил:
— Не собиралась-ли она последовать их совету?
Во взгляде сестры жены отразился упрек.
— Ну, что вы? Нет, конечно… Я облегченно вздохнул. Накрывая на стол и усаживая меня за него, сестра жены сказала:
— Вот скоро придет Лида и вместе будем пить чай.
— Как? Разве она здесь? В Ставрополе? — удивленно спросил я.
— Да, — подтвердила ее сестра. — Лиду, как жену врага народа… простите, уволили со службы в Пятигорске. Она переехала к нам и мы помогли ей устроиться стенографисткой в одно учреждение. Правда, с большим трудом и на вечернюю работу. Но что делать, если нет ничего лучшего? Надо как-то жить и зарабатывать кусок хлеба.
— А моя мать осталась в Пятигорске?
— Там.
— Она очень нуждается?
