Максим Цхай - Вышибая двери
Этот удар был поставлен давно, еще в уличных подростковых стычках. Я тяжеловес и не могу позволить себе долгие схватки. Сердце‑то у нас у всех величиной с кулак. А мои мышцы требуют кислорода примерно на треть больше, чем у обычного мужчины. Кроме того, большая мышечная масса оказывает скорее психологический эффект, в реальном бою она даже мешает. Для тяжеловесов хорош короткий, ближний бой. А там оружие твое — колени да локти. Головой еще, конечно, хорошо, но не умею, я ею как‑то думаю больше. Удар локтем незаметен, быстр и имеет сокрушительную силу. Им можно убить. Особенно если вы весите за сто. Потому и применяю я его крайне редко и осторожно.
Но уже поздно. Локоть моей правой руки четко, словно поршень в паз, входит под скулу албанцу. Голова его резко запрокидывается назад, албанец закручивается винтом, как сбитый бомбардировщик. Все кончено. Он не боец больше, он уже далеко. Надеюсь, что вернется. Я перешагиваю через его тело и, ухватив за ногу, волоку к двери. Люди молча и быстро расступаются, никто даже не кричит. Я протаскиваю слегка подрагивающее тело по полу, прямо через пресловутую пивную лужу, и оставляю его на улице, у дверей. Дружки албанца, словно в похоронной процессии, безмолвно следуют за мной и остаются возле тела. Возвращаюсь в танцхаус, постепенно приходя в себя.
Куруш молча закрывает за мной дверь.
Выждав пару секунд, поправляю галстук — к такой‑то матери, понавесили нам этих удавок! — и ловлю в зале всех своих оторопевших турок на экстренное партсобрание. Как зовут? Кто такой, почему не знаю? С кем работает? Отмалчиваются, бараны…
Срываю рукав с рабочей куртки — так развернулся в ударе, что лопнул шов.
Нахожу Барбару. Да, знает. Некто Альмис. Часто бывал в веселом домике. Действительно работает с Идеримом. Сидел за поножовщину. Имеет связи. Осторожней, Макс, он этого так не оставит.
Вот еще новости мне на старости лет! Впрочем, пусть прочухается сперва, дней пять он у меня пластом полежит, проблюется, потом в себя придет, а там посмотрим. Время есть.
Буду щупать через своих албанцев. Если что, солью его Роланду, регионал–ляйтеру. Если успею.
Давно такого не было.
* * *Я разными женщинами очаровываюсь. Отдельными представительницами прекрасного пола (банально, но лучше не скажешь) болею прямо, век бы любовался и даже не приставал. Смотрел бы, как она подносит чашку кофе к губам, как улыбается. И это счастье. Вот так видеть все это. А уж если прикоснуться… Хотя можно и без этого. Нет ничего на свете красивее женщины. В одной очаровывает волшебная пластика, в другой — припухшие губы, в третьей — стиль, в четвертой — грустная улыбка. И всё — прекрасно! Я не знаю, но у меня даже после такого общения с женщиной словно музыка в душе, и вот схватил бы землю за баобаб, а небо за месяц, да друг к другу играючи и притянул. И был бы рай земной.
Многие женщины не понимают этого. Я заметил, что в моей дискотеке девчонки в последнее время… ну–у… косяка на меня давят. Сперва глаза распахнуты, подпрыгивает аж, а потом видит, что дальше взгляда дело не идет (меня на всех не хватит, да и не хочу я вот так, с каждой встречной), и начинает косяка давить. Игнорировать демонстративно. Ерунду всякую за спиной шептать. Не здороваться. Да мне‑то, в общем, все равно, вон сколько красоты кругом. А она совсем перестает в танцхаус ходить. И смех и грех.
Я романтик, конечно. В моем возрасте это едва ли комплимент. Но… не знаю. По–моему, я имею на это право: чего я только не видел в жизни. В цинизм не скатился.
Самое счастливое лицо у женщины, когда… После ночи любви выскочишь потихоньку на улицу — и на рынок, а там веселые морозоустойчивые кавказцы цветы продают. Возьмешь ведро роз сразу — и обратно с холода в тепло. А она спит. Крепко. Ну еще бы. Тихо разложишь сочно налитые багрянцем розы так, чтобы бутонами касались ее лица, — и снова под одеяло. И в щелочку подглядываешь. Не проснется, умаял если донельзя, поцелуешь. Не в губы, а в подрагивающие в утренней дреме теплые веки, запахом волос ее затянешься. Откроет она глаза… Оп! И в сказке! И смеешься ее радости, и так хорошо жить. И конечно, снова потянешься к ней, а она зачарованно скажет, обязательно скажет: «Подожди немного…»
Не бывает некрасивых женщин. Если это настоящая женщина, она всегда красива. Увидь только. А особенно повезло тому, кто сумел встретить свою любовь на всю жизнь, если так бывает, конечно. Это счастье без конца. И в старости. Разгладишь, наверное, теплой рукой морщинки у ее глаз, и не просто любовь и нежность колыхнут душу, но и неведомое пока, но наверняка приходящее со временем чувство благодарности, которое и не выразишь словами. И так же принесешь ей утром свежие, юные розы. И проснется она так же, как и тридцать лет назад. Правда, наверное, уже ей придется немного подождать.
Когда настанет время расстаться — ненадолго, любящие люди не оставляют друг друга надолго, — в последний раз наклонишься к ней, спящей крепко, и положишь цветы так, чтобы они снова касались лепестками ее лица. В последний раз поцелуешь любимые веки и прошепчешь тихо, одними губами: «Подожди…»
А там… конечно, встретимся — как же иначе, а то зачем все это? И снова землю за баобаб, небо за месяц… И снова из‑под теплого одеяла на мороз, а там… э–э-э… ну и кавказцы будут, конечно! И снова алые, живые розы в охапку и к ней. И можно будет не торопить ее и действительно подождать, пока любимая проснется, потому что времени будет для любви даже не то что много, а вечность.
* * *Так. Мои албанцы рассказывают, что о драке говорит весь город. Еще бы. Чтобы на меня напали… Оказавшись на спине при всех, этот Альмис потерял репутацию. На сборище ему сказали: «Что ты выступаешь? Тобой в „Ангаре“Макс пол вымыл!» — и он при всех поклялся, что Макс не заживется. Ну–ну.
Придется, видимо, подключать «крышу». Ох… не хочется. Но надо. У этих отморозков ничего, кроме понтов, нет, и для них «потерять имя» значит потерять мир, в котором они живут. Пять лет пройдет, а в диаспоре не забудут и при каждом удобном случае Альмису с хохотом напомнят, что в известном всему городу танцхаусе им вытерли пол. Да и с наркотой он связан…
Я позвонил в Кёльн. Сообщил имя. В случае необходимости мне нужно будет только дать знать. Оттуда приедет бригада в составе тридцати человек и поставит местную этническую диаспору на колени, как три года назад.
Оставлю как крайний вариант.
Жизнь, ребята, хороша.
* * *Симпатичная, смешная, черноглазая девочка–полька лет восемнадцати. Уже давно она трется возле моей закусочной, невзирая на получаемые от меня тычки и шлепки полотенцем по спине, чтобы работать не мешала. В прошлый раз долго смотрела издалека, как я распаковываю пиццу, а потом снова подошла ко мне вплотную, неумело, по–детски, обняла за плечи (нахалка! правда, очень трогательно обняла) и сказала:
— Я видела, как ты с Альмисом схватился… Берегись, его в городе знают… Неужели тебе не страшно? Ну поговори же со мной!
Я усмехнулся, понюхал у нее макушку и легонько отпихнул от себя.
— Я тебе, Каролинка, все сказал уже. Приходи года через три.
— Это долго!!!
Смешно надулась, отошла. Ничего, подойдет опять. Ох… романтика… Где мои восемнадцать лет?..
И я задумался. Страшно ли мне?..
Конечно, страшно. Я живой человек из плоти и крови. Сколько ни набивай квадратики на животе, их легко вскроет лезвие, а если тебе из‑за угла накатят по голове, можно и не успеть отреагировать… Знакомое дело. Албанцы бывают просто животными. Я всегда думал, что свирепее турок людей нет. А они есть. И это албанцы. Вообще беспредельщики, без царя в голове и душе. Куруш мой — исключение. Правда, его старший брат отсидел за то, что пальнул в свою жену из пистолета (промазал), а двоюродный брат торговал наркотой, но в целом Куруш из вполне приличной албанской семьи. Зачастую же балканцы в Германии — отпетые уроды. Я опрокинул их авторитета на грязный пол, и это видели все. Вай–вай! Какой позор!
Начнет выступать — опять опрокину. Еще легко отделался.
Страшно ли мне?.. Конечно, страшно. Я хочу жить и радоваться жизни. Я не зверь и не боевик по сути. Я по одной из специальностей учитель пения вообще‑то. Социальный педагог, могу диплом показать. Что ж, иногда уроки жизни в обществе можно вдолбить только башкой об пол.
Не заплатить бы за это по–крупному.
Да и хрен с ним.
На самом деле страх — кайфовое чувство. Нужно только добавить к нему холодного рассудка, внутренне подготовиться, и тогда страх из унижающего, порой парализующего яда превращается в слегка дурманящий манящий риск. Облагороженный, заставляет тебя ходить гордо, держать голову высоко. И самое важное — он дарит тебе ничем не затуманенное видение мгновения. Когда ценишь каждое прикосновение ветра к лицу, каждый глоток ароматного чая и готов любить каждую прелестную девушку всю жизнь (поскольку понимаешь, что, может быть, жизнь — это не так уж долго!).
![Алексей Туренко - Крым 2.0 [СИ]](/uploads/posts/books/no-image.jpg)