Макс Хейстингс - Первая мировая война. Катастрофа 1914 года
Вот в такую обстановку – мешанину народностей с совершенно разными традициями – угодили в августе 1914 года три армии. Еще на землях Габсбургов австрийскому лейтенанту Константину Шнайдеру показалось, что по мере приближения эшелона к Карпатам меняется не только пейзаж, но и поведение солдат: «Верховное командование обозначило на карте границу театра военных действий, и даже природа близ нее изменилась. Мирный пейзаж кончился, остались позади изобильные поля, где хлеборобы собирали урожай, и веселая городская жизнь. <…> Услышав, что поезд останавливается, мы очнулись от поэтических грез и превратились… в удалых героев, заряжая пистолеты, и вооруженные до зубов, дожидаясь утра»{758}.
Преодолев карпатские перевалы, армия Франца Иосифа оказалась в пограничной области, где на каждом шагу стояли огромные города-крепости – Лемберг, Перемышль, Краков. По этим землям австрийцы двигались навстречу русским пешим порядком. Дивизию Константина Шнайдера сопровождали 600 багажных повозок, неопытные гражданские возчики которых никак не желали держаться оставленной для них левой стороны дороги{759}. «Из-за столкновений постоянно случались заминки, трудности, перебранка», – возмущался их недалекостью Шнайдер{760}. По обеим сторонам от польской границы дороги оставляли желать лучшего, а железных было попросту мало. Колонны снабжения конрадовской армии, участвующие в войне XX века, двигались немногим быстрее, чем в XIX.
Австрийцы намеревались сразиться с российской армией на двух фронтах – в 1500 км к югу от Варшавы за рекой Сан и восточнее, по обоим берегам Днестра. Во втором секторе численный перевес составлял три к одному – не в пользу австрийцев. Однако российский командующий Николай Рузский, понеся большие потери в первых же схватках после осторожного выдвижения на габсбургскую половину Галиции, поспешно отошел назад в Польшу. Тем временем российские командиры получали иррациональные и поистине противоречивые приказы от соперничающих верхов: штаба армии – царской ставки, возглавляемой Великим князем Николаем, от Санкт-Петербурга и, наконец, от командующего фронтом, генерала Николая Иванова. Генералы в полевой обстановке решали дилемму, выбирая наиболее, по своему разумению, правильный для конкретного случая вариант без учета действий соседей. Высшие офицеры беззастенчиво демонстрировали взаимную неприязнь. Наибольшую известность получили трения между Самсоновым и Ренненкампфом, однако были и другие: так, в Галиции полковник Гулевич, шляхтич и офицер из свиты, назначенный начальником штаба 9-й армии, отказывался разговаривать с генералом Лечицким, командиром этой же армии, которого презирал как неисправимого варвара за то, что тот не разрешил Гулевичу поселить при штабе жену{761}.
Хронический пессимист Рузский встретился с австрийцами, однако его одолевал страх, что развернутые севернее немцы могут пойти на Варшаву, а оттуда – на Петербург. Поэтому он ратовал за отход к Неману. Часть варшавских фортов и мостов была взорвана в мрачном предчувствии такого исхода. Между тем 350 000 русских двигались на юго-запад от Люблина к Австрии, где Конрад развернул сравнимые по численности войска, и обе стороны беззастенчиво мародерствовали и жгли попадающиеся на пути села. Этим землям военные действия были внове, и население еще не приспособилось к их жестоким требованиям. В Ополе от горящей церкви остались только алтарь и крест, а кирпичи колокольни усеяли окрестное поле, перечеркнутое брошенными траншеями австрийцев. При этом в паре километров наступающие российские войска встретили семьи в праздничных нарядах, как обычно в воскресенье следующие в церковь. В деревенском пруду плескались и играли дети{762}. В лагере австрийцев Константин Шнайдер, с любопытством разглядывая церкви с куполами-луковицами и удивляясь забавным названиям, размышлял: «Таким и должен быть Восток. Заметно, что Европа осталась далеко позади»{763}.
Штабной офицер Эдлер Хеффт попал под свой первый артобстрел, устроенный русскими, 15 августа. В крестьянскую избу, куда его отправили на постой, угодил снаряд, «лошади взвились на дыбы, люди кинулись врассыпную, и кого-то наверняка накрыло на месте». Однако когда обстрел прекратился, он обнаружил, к своему изумлению, что ранило только одного человека – в колено. «Не иначе как Господь сотворил чудо, – писал он, – потому что в противном случае не уцелел бы никто»{764}. Они усвоили важный урок всех сражений: как ни опасен артиллерийский обстрел, он не означает абсолютного уничтожения, которое со стороны кажется неизбежным.
Союзных военных атташе, направленных на Юго-Западный фронт, российские командиры и штабные офицеры встречали троекратными поцелуями, которые британский генерал-майор Альфред Нокс терпеть не мог. Принимающая сторона уныло потягивала сладкий лимонад: Иванов запретил спиртное в офицерских столовых на время военных действий, не повысив тем самым ни боевой дух, ни рвение. Однако генерал пользовался любовью у солдат, с которыми постоянно заводил беседы. Когда дюжий артиллерист сказал, что оставил дома жену и пятерых детей, участливый командир заверил, что родня его обязательно дождется. Артиллерист ответил мрачно: «Как говорится, на войну широкая дорога ведет, а обратно – узкая тропка»{765}.
Утром 19 августа Иванов наблюдал за наступлением своей армии под проливным дождем. На привалах солдаты перематывали грязные портянки, вешая их сушиться, когда стихал дождь. Несколько молодых солдат распевали популярную в армии песню:
Помню, я еще молодушкой была,
Наша армия в поход куда-то шла.
Вечерело. Я сидела у ворот,
А по улице все конница идет.
Тут подъехал ко мне барин молодой,
Говорит: «Напои, красавица, водой!»
Он напился, крепко руку мне пожал,
Наклонился и меня поцеловал…
Долго я тогда смотрела ему вслед.
Обернулся – помутился белый свет.
Всю-то ноченьку мне спать было невмочь,
Раскрасавец барин снился мне всю ночь{766}.
Однако, по словам очевидцев, «почти у всех на лицах были написаны тоска и уныние»{767}. Кроме того, Альфред Нокс отмечал, что большинство армейских лошадей, недавно реквизированных с ферм и конюшен, оказались слишком мелкими для тяжелых артиллерийских упряжек и слишком необученными для неопытных ездовых. В российской армии лошади полагалось в сутки 6,6 кг овса, 7 кг сена, 2 кг соломы – на треть больше, чем в мирное время, поскольку бедолаг заведомо предполагалось гонять в хвост и в гриву. В действительности, однако, лошади еще реже, чем люди, дожидались положенного им по уставу и умирали тысячами.
23 августа начальник штаба фронта Янушкевич жизнерадостно заявил Иванову: «На маневрах мы отрабатывали сражения с куда более сильными австрийцами, что выступают против нас сейчас». Однако в последующие три дня бессистемно развернутые российские войска подставили противнику фланги – и жестоко поплатились. Войска Иванова благоразумно отошли на новые позиции к Краснику по той же дороге, по которой наступали. На следующий день австриец Эдлер Хеффт с однополчанином набрели на церковный погост, где до этого попали под артиллерийский обстрел русские. Многие погибшие лежали непогребенными: «В воздухе стоял смрад, приходилось задерживать дыхание. <…> Стены повсюду завалились внутрь, воронки от разрывов наслаивались одна на другую. Погибшие лежали вокруг, в одном месте целых семеро вповалку. У одного был пробит живот, другому снесло всю голову кроме нижней челюсти. У третьего не хватало плеч и бедер. Картина ужаснее некуда. Венце принялся фотографировать, а я пошел прочь, зажимая нос»{768}.
На австрийской стороне в число первых погибших в Галиции попал генерал Александр Брош фон Ааренау, один из тех высших офицеров, которые так жаждали войны{769}. 21 августа, пренебрегая рекогносцировкой, он повел в атаку на русских плотный строй Kaiserjäger (тирольских стрелков) – в результате завязалась кровавая битва, в которой он стал лишь самой заметной из жертв. Австрийские солдаты жаловались, что их серая форма, сливавшаяся с горным ландшафтом, на равнинах Галиции сильно заметна. Русские же, одетые в бурое, становились на пахотных землях почти невидимыми{770}.
Сильно мешала армии Франца Иосифа языковая неразбериха в ее рядах. В нескольких случаях солдаты из набранной в Богемии дивизии открывали огонь по однополчанам из соседней части, приняв их за врагов – что неудивительно, поскольку те говорили только на сербохорватском{771}. Константин Шнайдер повел разведывательный отряд навстречу русским и, встретив по дороге габсбургских гусар, пожелал обменяться с ними полученными сведениями{772}. К сожалению, ни один из всадников не говорил на тирольском диалекте немецкого – родном языке стрелков Шнайдера. Вечером 28 августа к позициям одной австрийской дивизии приблизился кавалерийский полк. Раздавшийся возглас «Казаки!» подхватила сотня голосов, и по невидимому в темноте врагу открыли отчаянную стрельбу. На следующее утро Шнайдер осмотрел территорию перед своими позициями и ужаснулся: «Лощина была завалена трупами… гусарами из нашего полка, застреленными не врагом, а нашей собственной пехотой. От этой невозможной картины я чуть не закричал»{773}. И снова к трагедии привело затруднение в коммуникации: немецкоговорящая пехота приняла непонятные выкрики гусар за русский язык.
