Владимир Губарев - XX век. Исповеди: судьба науки и ученых в России
— Сын закончил Физико-технический институт. В то время уже чувствовалось, что ядерная энергетика становится больше промышленностью, чем наукой… Впрочем, он "ушел в сторону" — он специалист по молекулярной биофизике, эта область науки весьма перспективна. Дочь тоже кончила МИФИ, но институт, где она работала, развалился, и она вынуждена была переучиваться и стала бухгалтером. Так что у детей и отца разные пути, ну а внуки, естественно, выберут свои… А жена у меня тоже физик. Нас обоих направили в Обнинск… Вот живем вместе уже 43 года.
— Вы упомянули о том, что ситуация вокруг атомной энергетики изменялась еще до Чернобыля. В нем это выражалось?
— То были другие изменения…После Чернобыля — они носили политический, социальный, эмоциональный характер, а до — совсем иного рода. Эта отрасль становилась все более и более промышленностью, более технической, где не требовались глобальные фундаментальные исследования. Наука всегда необходима, но характер ее изменяется, она становится прикладной.
— Исследователь передает свое дело инженеру?
— После защиты кандидатской я стал "кандидатом физико-математических наук", а докторский диплом — "технических наук". До Чернобыля была, конечно, борьба мнений в обществе, но она
обычной…
— Об одном празднике вашем я все-таки хочу напомнить… Я знаю, что он был для вас, когда вновь, второй раз пускали Армянскую АЭС. Разве не так?
— Это был большой праздник. И по многим причинам. Люди на очень тяжелом примере поняли, что они заблуждались. Чтобы масса поняла свое заблуждение, ее надо довести до крайнего состояния. К сожалению, в "промежуточном состоянии" она не способна принимать эффективные решения, лишь кризисное, крайнее состояние вызывает нужную реакцию… Я не имею в виду революцию, войну, разрушение, нет, речь идет о сознании, об осмысленном выборе. В Армении поняли, что атомная энергетика нужна, что ее безопасность можно обеспечить. И пуск Армянской АЭС — это разумный выход из кризисного положения. Я непрерывно, на самых разных этапах говорил, объяснял, доказывал, что не надо останавливать станцию, надо ее пускать… Меня обливали грязью, всячески обзывали в печати…
— Неужели?
— Даже такие определения были: "проводник колониальной политики России"… Даже в непрофессионализме меня обвиняли!
— В 88-м году будучи редактором "Правды" по науке я выступал против закрытия Армянской АЭС…
— Я даже не упрекал в том, что закрыли. Было землетрясение, шок был у народа, а потому такое решение и было принято. Тогда победил чисто эмоциональный порыв… Но прошел год, другой, можно было и одуматься. А ведь мы пустили станцию через шесть с половиной лет! Столько лет держать несчастных людей в жутком состоянии: ни тепла, ни света, ничего! Лифты не работают, водопровод бездействует, промышленность встала… Неужели нужно было ставить такой жуткий эксперимент над народом? Но, тем не менее, такой эксперимент был проведен… И конечно же, пуск Армянской станции — это был для меня праздник. Я приезжал к родной сестре, видел, что она и ее близкие счастливы.
— А дальше?
— Следующий блок не хотят пускать. И я продолжаю настаивать. Прежнему президенту объяснял, надеюсь и новый поймет, что надо восстанавливать АЭС полностью. Энергия — это капитал, ликвидный товар, который можно продавать. Мне говорят, мол, и действующий блок лишь наполовину мы используем. А я им отвечаю, что плохо работаете, так как товар — электроэнергия — очень хорошего качества, и в нем нуждаются ваши соседи… В Армении была энергетика, химия и металлургия хорошие. Теперь же предприятия остановлены… А дальше как жить? Откуда брать деньги? Все заново строить, создавать, не использовать то, что уже есть? Нет, так хозяйствовать неразумно. Именно поэтому я настаиваю на пуске следующего блока Армянской АЭС.
— Благодарю вас за искренность… А теперь обратимся к печальным событиям. Как застало вас известие об аварии на четвертом блоке Чернобыльской АЭС?
— Это было в ночь с пятницы на субботу. В два часа мне позвонила дежурная из "Союзатомэнерго" и сказала, что мне нужно срочно приехать. Она произнесла мне условный код — по-моему, четыре цифры (тогда я помнил их, сейчас уже стал забывать…) Я спросонья даже поинтересовался, мол, это не тренировка? "Нет, — ответила она, — очень серьезная авария на Чернобыльской станции!" Мы живем с одном доме с моим заместителем, его машина стояла внизу. Я тут же позвонил ему, и мы сразу приехали сюда на Китайский проезд. Ну а дальше началось…
— Что именно?
— Ситуация уже описывалась многими…
— Но не вами! Как вы узнали о том, что происходит в Чернобыле?
— В три часа ночи собралось здесь несколько человек… Помню Игнатенко, потом министр Майорец подъехал… Пытаемся понять, что произошло. Тогда мы не представляли явления как такового, а потому звоним на станцию, задаем стандартные вопросы…
— Какие именно?
— Есть ли вода или нет ее. Если есть, то хорошо, значит, зона не расплавилась… Это успокаивает, потому что есть возможность разобраться попозже… Нам сказали со станции, что вода есть… Потом начали формировать команду для поездки на Чернобыльскую АЭС. Я сразу был включен в нее, а потому позвонил своему сотруднику Хамьянову, высококлассному специалисту по радиационной безопасности. Мы послали за ним машину… Постоянно держали связь со станцией, но ничего принципиально нового нам не сообщали… Честно говоря, серьезность ситуации я почувствовал, когда начали менять председателя комиссии. Мы привыкли, что назначают его из "Союзатомэнерго". Так и было: назначили главного инженера Прушинского. Потом назвали Веретенникова — председателя "Союзатомэнерго", но сразу же сообщили, что комиссию возглавит заместитель министра Шашарин. Он находится где-то в отпуске то ли в Крыму, то ли на Кавказе… Вскоре уже прозвучала фамилия Майорца, министра, и после того, как мы прилетели уже в Чернобыль, узнали о назначении Щербины… И вот когда ранг председателя начал возрастать, мы поняли, что произошло нечто чрезвычайное!..
— То есть вы летели в Киев и не знали, что вас ждет?
— Нет, не знали. Представляли, что авария серьезная с выходом радиоактивности, но никто не думал, что произошла фактически ядерная авария… Мы летели из Москвы на военном самолете.
— Это была самая первая группа из Москвы?
— Да. Естественно, мы рвались сразу на блок, чтобы увидеть все своими глазами… Подъехали к нему на машине, смотрим, и своим глазам не верим… А Хамьянов толкает в бок, мол, надо немедленно уезжать… Потом посчитали — там страшный уровень был… После обеда прилетел второй самолет. И мы вчетвером — уже вместе с Игнатенко — поехали на станцию. И пошли по коридору к четвертому блоку. Вода была, и мы по ней шлепали… Естественно, вода была активная… Мы понимали, что происходит, а потому "шли почти бегом"… Потом с резервного щита мы хотели выглянуть, посмотреть, что творится… До самого блока пройти уже было невозможно… Я смотрю: валяются куски графита. Думаю, откуда он? Знаю, что в реакторе он есть, но мне в голову не могло прийти, что он оттуда… Неужели в центральном зале запасной графит лежал… И вот тут-то и начало доходить до меня: все произошло намного серьезнее, чем думали раньше… Случился ядерный инцидент… Ну а потом приехала правительственная комиссия… А потом пошла работа в аварийном режиме…
— Все-таки вернемся к первому дню. Что вы еще делали и что видели?
— Многое… Звонил в Москву, просил сформировать команду, которая приедет мне помогать… Вместе с персоналом станции мы изучали радиационную обстановку, нужны были физики, чтобы понять суть происшедшего…
— То есть на вас как на директора института легли именно эти обязанности?
— Там не было чинов в те дни. Каждый делал то, что мог и что знал. Надо было, к примеру, понять радиационную обстановку… Это было в первую ночь… Машины есть, а водителей нет…
— Вы где были?
— В Припяти. Жили там первые три дня в гостинице… Итак, дали мне машину, дозиметрический прибор поставил рядом… Кстати, на вторую ночь мне дали молодого парня в водители, но его не взял… Радиационная обстановка начала резко ухудшаться, и уже в городе было полрентгена в час, а кое-где и рентген в час… Я и подумал, мол, зачем молодым ребятам по таким полям таскаться… В общем, сел сам за руль и поехал… Кстати, там никого не надо было заставлять. Скажешь и делают!.. К сожалению, сейчас уже многих нет…
— А что вас больше всего мучило тогда?
— Почему все-таки взрыв произошел именно в тот момент, когда была нажата кнопка "Аварийная защита" Это мне не давало покоя… И я один из двух или трех человек, который не подписал заключение комиссии, расследующей причины аварии. Я не согласился с теми выводами, которые были ею тогда сделаны. Мне как физику было непонятно, почему взрыв совпал с тем мгновением, когда была нажата та кнопка. Реактор начинает глушиться, а он взрывается! Мне нужно было понять природу явления… И уже в Москве мы раскрыли суть происшедшего, и свою позицию довели до сведения всех заинтересованных лиц и организаций…
