Валерия Алфеева - Паломничество на Синай
Владыка вспомнил еще о чем-то и направился вверх. Вернулся он с фонариком и будильником и вручил их мне: будильник был поставлен на половину второго ночи.
Когда, благословив нас в дальнюю дорогу, он тяжело поднялся по лесенке, отец Иоанн порывисто обратился ко мне, словно не решаясь поверить своему недолгому впечатлению:
— По-моему, он очень хороший человек?
Я с удовольствием подтвердила эту догадку.
Владыка напомнил мне одного дивного нашего старца, и мне захотелось рассказать о нем этим священникам, ничего не знающим о нашей внутренней, не афишируемой экранами жизни, и потому, может быть, под напором своих церковных властей и впрямь сомневающимся в благодатности русского духовенства.
В келлию я вернулась в половине девятого: можно было поспать часов пять. Но в эту ночь я не спала ни минуты. И когда поняла, что это не удастся, зажгла свечу — электричество отключали в десять, — и раскрыла ту же книгу Исхода. События обретали ужасающую достоверность, но тем более я ощущала, как мало мы способны их вместить.
Дорогою на ночлеге случилось, что встретил его Господь и хотел у мертвить его…
Господи, что же это — умертвить того, кого Ты Сам избрал для спасения сонмов будущих избранников, кому впервые назвал Себя?
Вот, я прийду к сынам Израилевым и скажу им:
«Бог отцов ваших послал меня к вам». А они скажут мне: «Как ему имя?» Что сказать мне им?
Бог сказал Моисею: Я есмь Сущий.
Как ему имя? — этот вопрос задают люди от начала дней. И не потому, что мы хотим услышать звук имени:
ответ должен приблизить нас к знанию о том, КТО ОН, и тем определить наш выбор между добром и злом, жизнью и смертью.
Я есмь Сущий — Я есть Тот, Кто есть, был и будет. Но разве это ответ? Или он и означает, что нет слов, которыми Ты мог бы выразить, объяснить, исчерпать Себя, ибо Ты превыше всякого имени. И каждый человек заново, как Авраам и Моисей, получает повеление идти в неведомую страну, не зная, куда идет и придет ли.
Моисей принимает повеление и выводит народ, не защищенный ничем, кроме поражающих или спасительных явлений божественной силы, из рабства — в пустыню. Этому народу Господь говорит через Моисея:
Если вы будете слушаться гласа Моего и соблюдать завет Мой, то будете Моим уделом из всех народов: ибо Моя вся земля;
а вы будете у меня царством священников и народом святым…
И весь народ отвечал единогласно, говоря: все, что сказал Господь, исполним.
Но сколько трагизма в этом избранничестве… Вот они оставляют все, что имели, — страну, где родились, свои жилища, пусть жалкое, но имущество, даже привычную пищу. Сорок лет идут по пустыне, под испепеляющим солнцем, под зимними ливнями и пронизывающими ветрами, несут своих детей и свои болезни, не всегда имея возможность утолить жажду… И все это для того, чтобы потом умереть у границы обещанной земли, так и не напившись из ее колодцев и не вкусив от гроздей ее винограда. Разве это не больше похоже на обреченность?
Или это жертвенное избранничество? И призвание к священническому служению — тоже призвание на заклание?
Беззвучная ночь окружает меня вплотную, когда я выхожу к воротам. Над черной монастырской стеной, заслонившей половину неба, над незримым садом сияет невиданное множество звезд, но свет их не достигает земли, спящей во мраке. Едва уловимое веяние ветра касается лица и тоже растворяется во тьме. Поставив рюкзак на выступ стены, прислонившись к нему, я обретаю равновесие и жду. Такая глубина в покое ночи, что трудно поверить, что кто-нибудь бодрствует в ней, идет к воротам, вот сейчас загремят тяжелые засовы…
Не очень скоро, но засовы загремели. Тьма сгустилась в три высоких фигуры.
— Давно ждете? — спрашивает отец Иоанн. — А мы искали келлию Николая и его будили.
Наверное, это непросто, найти в спящем без света монастыре неизвестную келлию, но я так и не узнала, как это удалось, разговаривать не хотелось — этот путь мы должны были совершить молча.
Спустились вдоль стены. Между монастырем и склоном Джебель-Деир горит костерок, и в его неверных отсветах лежат верблюды и сидит несколько бедуинов. Один из них двинулся нам навстречу, предложив доставить сразу к середине пути — на хребет Хорива — за двадцать долларов с человека.
Остался позади костер, и вдруг обозначились контуры двух гор — огромными срезами краев звездного неба — и несколько цепочек огней на невидимых склонах. Прерывистые цепочки движутся: это паломники несут свои малые светы на вершину Синая.
Дорога полого поднималась. Я пропустила спутников вперед, они идут быстро. Вскоре мы догоняем далеко растянувшуюся группу немцев и долго не можем от нее оторваться: громкие голоса и смех режут слух. К счастью, они остаются у первого сколоченного из досок ларька с пивом, ярко освещенного керосиновыми лампами.
Луч фонаря скользит по краю обрыва и вдруг срывается в провал, шуршат скатывающиеся из-под ног камни. Жарко идти в куртке, я на ходу заталкиваю ее в рюкзак. Он быстро тяжелеет, хотя кроме теплой одежды в нем только мой большой английский бинокль, лепешка и бутылка с кофе.
Чем дальше, тем круче подъем, скоро мне будет трудно идти в ногу с монахами, но когда они приостанавливаются, я стараюсь дышать легко.
Идем молча, иногда догоняем группу, иногда пропускаем вперед. Вдруг рядом со своим плечом я обнаруживаю огромный, бесшумно движущийся силуэт верблюда и пугаюсь. Проплывает надо мной его узкая голова на гордо изогнутой шее, звездным светом блестит на мгновение глаз; можно различить позвякивающую уздечку, бахрому на седле, седока на высоком горбу. Может ли верблюд наступить человеку на ногу или задеть его и столкнуть в провал? Наверное, нет: он видит нас лучше, чем мы его, у него есть чутье, он совершает этот путь не впервые. Но кто знает, что придет в маленькую голову животного, загадочного для нас, как и все их царство со времени адамова изгнания.
Все шире распахивается небесный свод, усыпанный мириадами звезд, покрывая оставшиеся внизу ущелья, склоны, вершины гор. Только одно знакомое созвездие мне удается различить в несметном сонме светил — огромную бабочку Ориона, задевшую крылом за излом горы. И чем выше мы поднимаемся, тем светлее становится ночь над нами, и звезды повисают в прозрачной темно-синей бездне, уходящей дальше звезд.
В эту бездну я смотрю на привале, сидя на камнях у края дороги перед началом более крутого подъема. Иссякли потоки, исчезли травы, а небо осталось тем же, как тысячи лет назад, как при Моисее. И тем же остался Ты, создавший горы и небо, Великий художник, творящий из камня и живой плоти, из света и духа. Так Ты сотворил наедине и наши души, несметные, как звездные миры, мириады душ, ушедших, пребывающих и будущих — и все они у Тебя живы. Разве не всем Ты можешь сказать, как Моисею: Я знаю тебя по имени, если сокровенным именем Ты вызвал нас из небытия, наделил разумом и бессмертием? В этом имени — Твой тайный замысел о каждом из нас, и вот мы блуждаем в пустыне мира, алчем и жаждем, разгадывая его. Созданная по Твоему образу душа алчет хлеба небесного, но мы стараемся насытить ее яствами земными, плодами, до которых легче дотянуться и которые тоже даны Тобой, а потому прекрасны. Мы жаждем приблизиться к Тебе и не можем, и наша неутоленность не избавляет нас от привычного рабства.
С тех давних времен Ты назвал нам другие Свои имена: Любовь, Красота, явил Свой лик в образе Всемилостивого Спаса, говорившего о Тебе, непознаваемом и неизреченном, на доступном нам языке. Но Ты остался столь же таинственным, превосходящим слово и образ, Ревнителем, пламенеющим любовью, требующим от нас той же полноты веры и жертвы на пути к обетованному небу…
Взбираемся по ступеням, все более крутым. Одни из прежних паломников насчитали три тысячи семьсот этих ступеней, другие семь тысяч, а кто-то даже одиннадцать. Мы не прошли и половины, но мне кажется, что силы мои на исходе. Почему никто не догадывается взять у меня рюкзак? Но никто не догадывается, и мне ничего не остается, кроме как дойти и донести его.
Однажды у меня погас фонарик: в последний момент я взяла не тот, который дал мне Владыка, а другой, больше и ярче, — предпочла благословению расчет, и вот была поделом наказана. Стараясь не отстать, я тщетно продолжала щелкать выключателем, и вдруг из тьмы протянулась рука с фонариком: это отец Иоанн молча отдал мне свой.
Теперь он шел передо мной, часто оступаясь, и я светила вперед. От жара пересохло во рту, не хватало дыхания, колотилось сердце, болели ноги, давно я не видела неба, а только выхваченный бледным лучом камень, на который надо было взобраться… На середине пути, помнилось мне по описаниям, должна стоять небольшая церковь — значит, мы и до нее не дошли…
На высоте начался пронизывающий ветер; наверное, можно было и простудиться, но простуда сказалась бы не сегодня, а идти стало легче.
