Вадим Кассис - За кулисами диверсий
В доме Гинзбурга и ему подобных торговали всем; антисоветскими статьями и сертификатами, «специальной» информацией и иконами, обменивали товары на, Деньги и деньги на товары. Нет, с этими людьми мне было не по пути. Их деятельность, и в этом я убеждался все больше и больше, не имела ничего общего с желанием помочь людям, с защитой «прав человека». В домах «диссидентов» собираются злобствующие люди, всякого рода отребье и те, которые продолжают оставаться одураченными западной пропагандой. А рядом с ними соседствуют и просто уголовные элементы».
Вот об одном из них и рассказал нам А. А. Петров—Агатов.
Советские газеты поместили сообщение ТАСС: «Президент США Дж. Картер принял выдворенного из пределов Советского Союза Буковского — уголовного преступника, который также известен как активный противник развития советско–американских отношений…» В СоединенныхШтатах уголовника Буковского представляют как «борца за права человека». А. А. Петров—Агатов сидел вместе с «борцом» в одной тюремной камере. Ему и слово.
— С Буковским я познакомился в январе 1971 года. Нас в камере сидело двое: я и Ярослав Лесив, давно уже, кстати, освободившийся и живущий ныне где–то в Карпатах. Оба мы читали, благо, что недостатка в литературе не было. Открылась дверь, и в камеру вошел молодой человек. Мне почему–то сразу бросились в глаза отличные кожаные перчатки на руках этого парня. За свою многолетнюю арестантскую жизнь я, ей–богу, не помню случая, чтобы в камеру кто–нибудь входил в перчатках… Лицо нервное, с желтоватым отливом, бегающие коричневые глаза… «Буковский, — представился незнакомец. — Не слыхали? Обо мне, между прочим, недавно писала «Правда». — «Очень рады. Вроде бы слышали о вас», — сказал Ярослав Лесив.
И началось обычное тюремное знакомство. Говорят, что друг познается в несчастье. Видимо, так оно и есть, особенно когда это познание происходит в тюремной камере. Камера — она, как рентгеновский аппарат, просвечивает любого человека насквозь. Здесь ты весь на виду, как ни ловчи, какую маску ни надевай. Как сейчас вижу, Буковский с презрительным прищуром глаз бросает: «Есть ли кто–нибудь говорящий по–английски? («кто–нибудь» — это мы с Лесивом). Я хорошо знаю этот язык. Между прочим, моя книга о психиатрических больницах наделала много шума на Западе», — «Вы писатель?» — «Да нет… Моя книга — это научный труд. Занимаюсь психиатрией,' а основная специальность — биология. Я — биолог. Правда, университета не окончил. Один курс всего. Со второго йсключ'и‑ли… Отец у меня писатель. Коммунистам продался. Что–то по сельскому хозяйству марает… Позор! А мать работала в Радиокомитете редактором. Вот ведь дура! Нашла, где работать! А что здесь продают в ларьке? Наверное, ни конфет, ни сливочного масла? И как вы живете в этой камере? Она же угловая. Дует и холодно! Надо требовать перевода в средние камеры…»
Забегая вперед, скажу, что Буковский добился–таки перевода в одну из средних камер… В подкрепление своего жизненного кредо он любил цитировать профессора Ганса Селье: «Нравственно лишь то, что биологически полезно». Буковский, между прочим, весьма «успешно» развивал и дальше теории профессора. «Заповедь «возлюби ближнего, как самого себя» не биологична, — говорил он. — Она противоречит законам природы, ее невозможно осуществить. Эгоизм — явление естественное, необходимое, без которого жизнь невозможна. Я — эгоист!»
Однажды мой сосед по камере спросил у Буковского, женат ли он. Тот просто взбесился от этого вопроса: «Вы что, смеетесь, Ярослав? Да разве в этой стране можно жениться? Я посвятил себя борьбе с коммунизмом. Я — революционер. А революционеры не должны жениться. Конечно, биология есть биология и физиологию на коне не объедешь. Но разве мало чужих баб?»
И он начал со смаком рассказывать о компаниях с интригующим названием «загадка», которые он посещал на частных квартирах своих друзей. Ярослав аж подпрыгнул от этой порнографии: «Да как вы можете! Как вы можете говорить такое!»
И начался у нас разговор о нравственности, о совести и о боге. Я ведь человек верующий, а Буковский никак не хотел уступать свои «биологические» позиции: «Я уже сказал вам, что совесть для меня — биология. Да, в свое время крестился. Это священник Краснов—Левитин уговорил меня, но я глубоко об этом сожалею. Почему? Верить — это значит нести крест, страдать. Ведь некоторые богословы утверждают, что вслед за Христом все как бы распинаются вместе с ним. А я не хочу распятия. Страдать не хочу! Хватит с меня того, что было и есть. А потом, о каком боге можно говорить? Просто смешно! В наш век верить в бога? Вы думаете, например, Солженицын верит?»
Буковский много рассказывал нам о Солженицыне; О том, как познакомился с ним, о том, какой он над< менный и деспотичный. О том, что на него, Солженицына, работает много людей. «Сколько у него этих поденщиков, никто не знает. Но Дюма он уже, во всяком случае, давно переплюнул».
Позже мне стало доподлинно известно, что о Солженицыне Буковский говорил со слов других. Впрочем, вранье, пускание, как говорят, пыли в глаза — одна из характерных черт Буковского. Со всеми он знаком, со всеми на «ты». И, конечно же, в том числе с иностранными корреспондентами, аккредитованными в Москве, Вместе пили, вместе ели, вместе даже от сотрудников Госбезопасности удирали и даже в рукопашных схватках с ними участвовали… «Самому приходилось отстукивать статьи в западные газеты по телетайпам, установленным в корпунктах, когда иностранные «коры» пьянствовали… Свиньи они, — то и дело повторял Буковский. — Не хотят передавать антисоветских материалов, боятся потерять Москву. Ведь тут для них блестящие условия созданы».
Всякий раз, получая письма от матери или от знакомых, Буковский говорил одно и то же: «Ох, как мне надоело жить под стеклянным колпаком!» — «А что это такое?» — «Я имею в виду свою известность. Быть известным — это значит жить под стеклянным колпаком, когда тебя рассматривает каждый прохожий». — «Но сейчас–то прохожих нет, — улыбнулся я. — Полный отдых от славы». — «Смеетесь? — рассердился Буковский. — Вот станете известным, как я или Солженицын, тогда увидите, тогда побудете в наших шкурах!»
В шкуре Буковского я, к счастью, никогда не был и, естественно, не буду…
Мы прервем ненадолго рассказ Петрова—Агатова, чтобы сообщить дополнительные подробности о Буковском. Судебная коллегия по уголовным делам Московского городского суда приговорила его, как известно, к семи годам лишения свободы за действия, направленные на подрыв и ослабление Советской власти. Вина Буковского была полностью доказана. В том числе и показаниями тех советских людей, которых «инакомыслящий» пытался обратить в свою «веру».
Вот, скажем, Арнольд Никитинский, сотрудник контрольно–пропускного пункта аэропорта Москва — Шереметьево. Арнольд познакомился с Буковским еще в 1957 году, когда учился с ним в одной школе. Никитинский вспоминает, что в десятом классе Буковский выпустил самодельный журнал под названием «Мученик», в котором поместил гнусные пародии на советскую школу и советскую действительность. Тогда журнал получил должный отпор у учащихся, по требованию которых Буковский был исключен из школы. В начале 1970 года случайная встреча на улице двух школьных приятелей. Буковский не без хвастовства рассказывал о том, что за истекшее десятилетие успел два раза отсидеть в исправительно–трудовой колонии. «Но, — заявил он, — со старым я покончил, ибо не желаю больше торчать там. Хочу заняться переводами книг и статей с иностранных языков, а летом махну в экспедицию».
Однако «голубыми мечтами» Буковский поделился со своим однокашником для того, чтобы получше его прощупать. Дальше события развернулись так, что Арнольду Никитинскому стало совершенно ясно, что Буковский пытается сделать его своим сообщником в антисоветской деятельности. Вот как об этом рассказывает сам Никитинский: «В один из октябрьских дней 1970 года, когда я находился на службе в аэропорту Шереметьево, позвонил по телефону Буковский и попросил заехать к нему домой. Я смог это сделать лишь через несколько дней. Мой однокашник куда–то торопился, попросил меня подождать и сказал, что если придет его приятель Саша, то пусть он тоже подождет. Действительно, скоро пришел Саша, а вслед за ним и Владимир, который вынул из–под полы несколько журналов с названием «Посев». На мой вопрос, откуда у него эти журналы, он ответил, что накануне их провезли через наш контрольный пункт под одеждой. Вернувшийся Буковский стал рассказывать о трудностях провоза такого рода литературы через государственную границу, потом полушутя заявил, что было бы здорово, если бы удалось достать свою типографию. Я спросил, зачем ему все это нужно. Он ответил, что он и его единомышленники борются за «свободу слова и права человека», что они уже многого достигли — «вырвали», как он выразился, — но пока–де этого недр–, статочно. Через некоторое время Буковский вновь начал: разговор о типографии. И вот тогда–то Саша пред–дожил ему свои услуги. Он сказал, что на днйх должен вылететь за границу и может кое–что привезти, если в Москве ему помогут пройти таможенный досмотр.
