Людмила Поликовская - Тайна гибели Марины Цветаевой
В Москве, несмотря на очевидную занятость своими делами, он все-таки зашел к сестрам, с которыми познакомился несколько месяцев назад. Там выясняется, что их тетушка хорошо знала его мать. «Его, по-видимому, особенно поразило, что воспоминание о ней (матери. — Л.П.) пришло, когда он этого совсем не ждал и в момент, когда он стоял перед решением важных для себя вопросов жизни. Он пробормотал что-то вроде: «Теперь, именно теперь!»
<…>Весь вечер был проникнут какими-то диккенсовскими настроениями, идущими прямо вразрез со всеми событиями и переживаниями последнего временно Что потянуло его, приехавшего, как он сказал, на несколько дней и, кажется, действительно инкогнито, в семью почти незнакомых сестер?<…> Сам он, по-видимому, воспринял рассказ тетушки как нечто мистическое, как протянутую к нему материнскую руку в такой решительный и значительный момент его жизни».
В это последнее перед многолетней разлукой свидание с мужем Цветаева пишет стихотворение, которым она впоследствии откроет сборник «Лебединый стан» — стихи о Белом движении и белогвардейцах.
На кортике своем: Марина —
Ты начертал, встав за Отчизну.
Была я первой и единой
В твоей великолепной жизни.
Я помню ночь и лик пресветлый
В аду солдатского вагона.
Я волосы гоню по ветру,
Я в ларчике храню погоны.
…Но в жизни все было сложнее. Сергей Яковлевич уехал в армию глубоко обиженным на жену. В 1923 году он расскажет об этом Волошину: «…Я тебе не пишу о московской жизни М<арины>. Не хочу об этом писать. Скажу только, что в день моего отъезда (ты знаешь, на что я ехал) после моего кратковременного пребывания в Москве, когда я на все смотрел «последними глазами», Марина делила время между мной и другим, к<отор>ого сейчас называет со смехом дураком и негодяем…»
Другой — это, очевидно, Юрий Александрович Завадский, актер, а впоследствии известный режиссер [10].
«Негодяй», наверное, все-таки формулировка Сергея Яковлевича. В мемуарной «Повести о Сонечке», написанной в конце 30-х годов, Завадский (Юра 3.) предстает как холодный, эгоистичный красавец, не способный ни к глубоким чувствам, ни к оригинальному мышлению. Разговаривать с ним, кроме как о театре, решительно не о чем. «…Не гадкий. Только — слабый. Бесстрастный. С ни одной страстью, кроме тщеславия, так обильно — и обидно — питаемой его красотой» [11].
Вернувшись из Крыма, Цветаева сблизилась со студийцами — актерами Второй и Третьей студий Художественного театра. Среди них был и Завадский. Увлечение театром и увлечение Завадским шли параллельно.
Уже в первом стихотворении, обращенном к Завадскому (к слову сказать, написанному через несколько дней после «На кортике своем — Марина…»), звучит ирония («Веаи teebreux! [12] — Вам грустно. — Вы больны. / Мир неоправдан, — зуб болит!..»).
Завадскому посвящен цикл «Комедьянт» («Ваш нежный лик…», «рот как мед», «прекрасные глаза», «златого утра краше», «рукой Челлини ваянная чаша»). Стихи не выдают глубокого чувства — увлечение, про которое с самого начала известно, что оно не надолго («Не любовь, а лихорадка!», а со стороны героя — «лицедейство — не любовь!»). Цветаева сама сформулировала, что останется от этого романа:
И итогом этих (в скобках —
Несодеянных!) грехов —
Будет легонькая стопка
Восхитительных стихов.
Был и другой «итог» — цветаевские пьесы, роли в которых предназначались Завадскому: «Метель» «Каменный ангел» (тоже характеристика Завадского), «Фортуна», «Приключение», «Феникс». Сюжеты всех этих — при жизни Цветаевой так и не поставленных — пьес далеки от современности. Значит ли это, что Цветаева, как утверждали многие критики, «разошлась» со своим временем? Вовсе нет. Завадский не вытеснил из ее сердца Сергея Эфрона. Погрузившись в восемнадцатое столетие — время действия ее пьес, — она ни на минуту не забывала, в каком веке довелось жить ей и ее мужу. В последнем стихотворении цикла «Комедьянт» у Цветаевой появляется совершенно не свойственное ей раньше сознание греха:
Сам Черт изъявил мне милость!
Пока я в полночный час
На красные губы льстилась —
Там красная кровь лилась.
Пока легион гигантов
Редел на донском песке,
Я с бандой комедиантов
Браталась в чумной Москве.
Уже после Февральской революции она начала писать стихи, которые войдут в «Лебединый стан», и продолжает — работу над ним до окончания Гражданской войны. Себя она считает неким современным Нестором («Белый поход, ты нашел своего летописца»). На самом же деле «Лебединый стан» — не летопись, а гимн Белому движению. События революции и Гражданской войны Цветаева осмысливает не в политических категориях. Для нее то битва Добра со Злом (в дмировом, даже космическом масштабе). Белая гвардия — это «рать святая», «гордиев узел доблести русской»; белогвардейские штыки — «черные гвозди в ребра Антихристу!».
Почти все стихи «Лебединого стана» пронизаны едчувсгвием поражения. Но не было для Цветаевой формулы более чуждой, чем: победителей не судят. Напротив — «прав — раз упал». «Лебединый стан» — это песнь «об упавших и не вставших, / В вечность перекочевавших…». Но она знает и другое:
Кто уцелел — умрет, кто мертв — воспрянет.
И вот потомки, вспомнив старину:
Где были вы? — Вопрос как громом грянет,
Ответ как громом грянет: — На Дону.
— Что делали? — Да принимали муки,
Потом устали и легли на сон.
И в словаре задумчивые внуки
За словом: долг напишут слово: Дон.
И опять оказалась права Цветаева: не дети, а внуки вспомнили о подвигах Белой гвардии.
Марина Ивановна ни на минуту не забывает, что она — жена белого офицера. И как может солидаризуется с ним: не отдает Алю в школу — там учат по новой (большевистской) орфографии, на поэтических вечерах перед красноармейцами читает стихи из «Лебединого стана» (те — в простоте душевной — думают, что это о красных). Главное же: мысль, что муж сражается за правое дело, придает ей силы, помогает не замечать тяготы — голодного и холодного — быта.
Есть в стане моем — офицерская прямость,
Есть в ребрах моих — офицерская честь.
На всякую муку иду не упрямясь:
Терпенье солдатское есть.
------------------------ —
И так мое сердце над Рэ-сэ-фэ-сэром
Скрежещет — корми — не корми! —
Как будто сама я была офицером
В Октябрьские смертные дни.
Образ мужа в «Лебедином стане» освобождается от всех «земных примет» и превращается в «белого лебедя», одного из стаи «белых лебедей».
..А Сергей Эфрон «в аду солдатского вагона» уехал в Ростов, куда с середины января были переведены части Добровольческой армии. 9 февраля (по старому стилю) 1918 года армия выступила из Ростова в поход на Екатеринодар — легендарный поход, вошедший в историю как 1-й Кубанский, или «Ледяной».
Многие участники этого похода оставили свои мемуары. Назовем прежде всего Романа Гуля с его прекрасной, абсолютно честной книгой «Ледяной поход». Действительность, увы, была совсем не такова, как в романтических стихах Цветаевой. «Светлые подвиги» шли бок о бок с жестокостями и несправедливостями. Сам Эфрон в статье «О добровольчестве» впоследствии напишет: «…погромы, расстрелы, сожженные деревни, грабежи, мародерства, взятки, пьянство, кокаин и пр. и пр. Кто же они или, вернее, кем они были — героями-подвижниками или разбойниками-душегубами?» И сам отвечает: и тем и другим. И часто и то и другое соединялось в одном лице. Поэтому они и не получили народной поддержки, поэтому — в конце концов — и оказались разбиты.
Статья написана в 1926 году, но, думается, Эфрон многое понял уже во время «Ледяного похода». Однако низости и мерзости, творимые белыми, до поры до времени не заслонили для него главного: «Десятки, потом сотни, впоследствии тысячи, с переполнявшим душу «не могу», решили взять в руки меч<…> Не могу выносить зла, не могу видеть предательства, не могу соучаствовать, — лучше смерть. Зло олицетворялось большевиками. Борьба с ними стала первым лозунгом и негативной основой добровольчества.
Положительным началом, ради чего и поднималось оружие, была Родина. Родина как идея — бесформенная, безликая, не завтрашний день ее, не «федеративная», или «самодержавная», или «республиканская», или еще какая, а как не определимая ни одной формулой. И не объемлемая ни одной формой. Та, за которую умирали русские на Калке, на Куликовом, под Полтавой, на Сенатской площади 14 декабря, в каторжной Сибири и во все времена на границах и внутри Державы Российской, — мужики и баре, монархисты и революционеры, благонадежные и Разины.
