Виктор Гюго - Наполеон малый
От диктатора перейдем к деспоту. Это определение едва ли не принято самим Бонапартом
Здесь нам, пожалуй, придется говорить на языке Византии; он здесь более уместен. Деспот пришел на смену базилевсу. Сверх всех его полномочий, ему полагалось еще командовать пехотой и конницей — magister utriusque exercitus. [35] Титул деспота создал император Алексей, прозванный Ангелом. Деспот был меньше, нежели император, но больше, чем себастократор или август, больше, чем цезарь.
Да так оно примерно и есть. Господин Бонапарт — деспот, если допустить, а это не так уж и трудно, что Маньян — цезарь, а Мопа — август.
Итак — деспот, диктатор. Весь этот блеск и шум, все это великолепнейшее могущество нисколько не противоречит тому, что в Париже иной раз происходят следующие забавные случаи, о которых очевидцы — честные обыватели — рассказывают вам с многозначительным видом. Идут по улице два человека и разговаривают о своих делах; один из них, по-видимому торговец, рассказывает о каком-то плуте, который его провел. «Экий негодяй! — говорит он. — Форменный жулик! Прощелыга!» Полицейский слышит последние слова, тотчас же подходит и останавливает их: «Вы говорите о президенте; я вас арестую!»
Собирается ли Луи Бонапарт стать императором?
Что за вопрос! Он властелин, кади, муфтий, бей, дей, судан, великий хан, великий лама, великий могол, великий дракон, двоюродный брат солнца, повелитель верующих, шах, царь, суфий и халиф. Париж уже не Париж, а Багдад, в коем имеется свой Джафар, именуемый Персиньи, и своя Шехеразада, которой каждое утро могут отрубить голову; зовут ее «Конститюсьонель». Бонапарт может распоряжаться всем, как ему вздумается, имуществами, семьями и каждой личностью в отдельности. Если французские граждане хотят познать всю бездну «правления», в которой они очутились, им стоит только задать себе несколько вопросов. Ты судья? Он сдирает с тебя мантию и тащит тебя в тюрьму. Ах, это сенат, Государственный совет, Законодательный корпус? Он хватает лопату, сгребает их, как кучу сора, в угол. Ты домовладелец? У тебя конфискуют твою дачу и дом со всеми дворами, конюшнями, садом и службами. Ты отец? Он отнимает у тебя дочь. Ты брат? Он забирает у тебя сестру. У тебя, буржуа, он отбирает жену. Ты прохожий, твое лицо чем-то не нравится ему — недолго думая, он всадит тебе пулю в лоб и пойдет домой. А дальше?
Если собрать все эти факты, что получится? Ровно ничего. Монсеньер принц-президент совершил вчера свою обычную прогулку по Елисейским Полям в коляске а ла Домон, запряженной четверкой лошадей, в сопровождении только одного адъютанта. Вот что будет написано в газетах.
Он стер повсюду надписи «Свобода, Равенство, Братство». И поступил правильно. Вы уже больше не свободны, французы, на вас надели смирительную рубашку, — и не равны, ибо солдафон теперь все, — и уже не братья, ибо междоусобная война назревает под этим зловещим затишьем осадного положения.
Император? А почему бы и нет? У него есть Мори, которого зовут Сибур, есть Фонтан, или «Faciunt asinos», [36] если вам это больше по вкусу, которого теперь именуют Фортуль, есть Лаплас, который откликается на имя Леверье, но который не написал «Небесной механики». Он без труда найдет себе и Эменаров и Люс де Лансивалей. Его Пий VII — в Риме, в сутане Пия IX. Его зеленый мундир мы уже видели в Страсбурге. Его орла мы видели в Булони. Серый сюртук был на нем в Гаме. Арестантская куртка или сюртук — какая разница? Мадам де Сталь выходит после аудиенции, она написала «Лелию», он улыбается ей перед тем, как послать ее в ссылку. Вы скажете, что ему недостает эрцгерцогини? Подождите, скоро будет. «Tu, felix Austria, nube». [37] Его Мюрата зовут Сент-Арно, его Талейрана — Морни, его герцога Энгиенского зовут Право.
Так чего же ему еще не хватает? Пустяка. Разве только Аустерлица и Маренго.
Можете быть спокойны, он император, про себя, втайне. В одно прекрасное утро он будет им при свете дня. Недостает только одной крохотной формальности: короновать в Соборе Парижской богоматери и возвести на престол его клятвопреступление. И тогда все станет на место! Перед вами откроется поистине императорское зрелище. Вот когда начнутся всякие неожиданности, сюрпризы, разные неслыханные словосочетания и сногсшибательные какофонии! Готовьтесь приветствовать нового принца Тролона, герцога Мопа, герцога Мимереля, маркиза Лебефа, барона Бароша! В шеренгу, царедворцы! Шляпы долой, сенаторы; конюшня настежь, монсеньер конь стал консулом. Позолотите овес для его высочества Инцитата.
И все это проглотят как ни в чем не бывало. Публика разинет рот до ушей и скушает все, что ей ни предложат. Раньше зевак пугали, что «ворона в рот влетит», теперь у нас, зазевавшись, незаметно проглотят целого кита.
Для меня, пишущего эти строки, империя уже существует. И я, не дожидаясь фарса сенатского решения и комедии плебисцита, посылаю Европе официальное извещение:
«Предательство Второго декабря разрешилось от бремени империей. Роженица и дитя чувствуют себя плохо».
IX
Всемогущество
Но забудем о Втором декабря, совершенном этим человеком, забудем о его происхождении и посмотрим, что собственно он представляет собою как политическая фигура. Будем судить его по его делам, совершенным за эти восемь месяцев, что он царствует. Положим на одну чашку весов могущество, которым он располагает, а на другую — его деяния. Что он может? Все! Что он сделал? Ничего. С такой властью в руках одаренный человек изменил бы лицо Франции, может быть всей Европы. Конечно, он не мог бы загладить преступления, с помощью коего он захватил эту власть, но он заставил бы забыть о нем. Материальными усовершенствованиями он мог бы заслонить от народа моральный упадок страны. И надо сказать, что для гениального диктатора это было бы не так уж трудно. За эти последние годы люди выдающегося ума разработали немало важных общественных проблем; оставалось только претворить их в жизнь на благо народа, что, несомненно, было бы встречено с величайшим удовлетворением. Луи Бонапарт прошел мимо этих проблем. Он не проявил к ним ни малейшего интереса, ни с одной из них не пожелал познакомиться. В Елисейском дворце он не нашел даже следов социалистических размышлений, которым он предавался в Гаме. Он добавил много новых преступлений к своему первому, в этом он был последователен. За исключением этих преступлений он не совершил ничего. Абсолютная власть — и абсолютное неумение что-либо предпринять. Он завладел Францией и не знает, что ему с ней делать. Право же, можно пожалеть этого евнуха, который никак не управится со свалившейся ему в руки неограниченной властью, со своим всемогуществом.
Конечно, наш диктатор волнуется, этого мы не будем скрывать, у него нет ни минуты покоя. Он с ужасом чувствует, как вокруг него сгущается мрак полного одиночества. Есть такие, что поют от страха перед темнотой, — а он суетится. Он неистовствует, вмешивается буквально во все, гоняется за какими-то прожектами; неспособный творить, он издает декреты — надо же как-нибудь замаскировать свое ничтожество. Это непрерывное толчение, — но, увы, это толчение воды в ступе. Конверсия государственных ценных бумаг? Какая и кому от этого выгода? Экономия в восемнадцать миллионов — допустим. Это то, что потеряли держатели ренты, — и то, что президент и сенат с их двумя дотациями положили себе в карман. Что от этого выиграла Франция? Нуль. Земельный банк? Никаких поступлений! Железные дороги? Сегодня их приказывают строить, завтра приказ отменяют. Везде и всюду та же история, что с рабочими поселками, — Луи Бонапарт подписывает, а платить не платит. Что же касается бюджета, согласованного под контролем слепых, заседающих в Государственном совете, и принятого немыми, заседающими в Законодательном корпусе, — под этим бюджетом разверзается пропасть. Единственное, что могло бы привести к неким результатам, — это экономия на армии: двести тысяч солдат могли бы остаться у себя дома и двести миллионов — уцелеть в государственной казне. Но попробуйте тронуть армию! Солдат, отпущенный на волю, был бы счастлив, но что скажет офицер? А ведь ублажают не солдат, а офицеров. И потом, должен же кто-нибудь охранять Париж, и Лион, и все прочие города! А попозже, когда мы станем императором, придется и повоевать с Европой. Видите, какая это пропасть! Если мы от финансовых вопросов перейдем к рассмотрению политических учреждений — ну, тут необонапартисты расцветут, тут они много всего натворили. Что же это за творения боже милостивый? Конституция в стиле Раврио, которой мы только что любовались, украшенная пальметтами и завитками, доставлена в Елисейский дворец вместе со старой рухлядью в грузовом фургоне; с нею вместе приехали обитый заново и позолоченный сенат-блюститель, Государственный совет 1806 года, подновленный и кое-где обшитый новым бордюром, ветхий Законодательный корпус, весь в заплатах, наспех отремонтированный, свежевыкрашенный, без Лене, но с Морни! Взамен свободы печати — надзор за общественными настроениями. Вместо личной свободы — департамент полиции. Все эти «учреждения», нами перечисленные, — не что иное, как просиженная мебель из салона времен Империи. Выбейте пыль, снимите паутину, опрыскайте все кровью французов — вот вам и получится «порядок» 1852 года! И этот-то хлам управляет Францией. Вот они, его творения! А где же здравый смысл? Где разум? Где правда? Все, что только было ценного в современных взглядах, отринуто, все разумные завоевания нашего века повергнуты в прах и растоптаны. Зато стали возможны любые нелепости. И эта дикая скачка через бессмыслицу вырвавшегося на свободу пошляка — вот все, что мы видим после Второго декабря.
