Дава Собел - Долгота
Он уже разрешил проблему смазки и трения, так что был готов к схватке со штормовым морем. По иронии судьбы ради премии в двадцать тысяч фунтов Гаррисону пришлось отказаться от решетчатого маятника — конструкция из разных металлов отлично зарекомендовала себя на суше, но маятник есть маятник: он не может работать в качку. Гаррисон начал изобретать систему пружинных качелей, баланс которых не нарушат бушующие волны.
На её обдумывание ушло ещё четыре года, после чего Гаррисон отправился за двести миль в Лондон — чтобы изложить свой план Комиссии по долготе.
8.
«Кузнечик» выходит в море
Возможна ли в беседе светской
Без фраз избитых долгота?
Кристофер Фрай. Эта леди не будет сожжена
Когда летом 1730 года Джон Гаррисон прибыл в Лондон, дабы обратиться в Комиссию по долготе, то выяснил, что обращаться некуда. Сей высочайший орган существовал уже более пятнадцати лет, но так и не обзавёлся штаб-квартирой. Более того, он вообще не собирался.
Предложения были настолько убоги, что члены комиссии просто отправляли их авторам письма с отказом. Ни одно не выглядело настолько интересным, чтобы пять членов комиссии (такой кворум установил акт о долготе) захотели встретиться и всерьёз его обсудить.
Впрочем, Гаррисон знал, кто входит в комиссию, и отправился прямиком к одному из самых прославленных её членов — великому доктору Эдмунду Галлею в Гринвичскую Королевскую обсерваторию.
Галлей стал вторым королевским астрономом в 1720 году, после смерти Флемстида. У первого королевского астронома были все причины перевернуться в гробу: человек самых строгих правил, он гневно осуждал Галлея за то, что тот пьёт бренди и ругается «как шкипер». И уж конечно, он не простил Галлею (или его сообщнику Ньютону) самовольную публикацию звёздного каталога.
Окружающие любили Галлея за добрый нрав, подчинённые — за мягкость. Он немало способствовал славе Гринвичской обсерватории наблюдениями Луны и открытием собственного движения звёзд — даже если правдива сплетня, будто они с Петром Великим хулиганили, как два школьника, по очереди толкая друг друга на тачке через пролом в стене.
Галлей принял Гаррисона учтиво, с интересом выслушал его предложение и одобрил чертежи. Однако он знал, что в Комиссии по долготе преобладают астрономы, математики и навигаторы: они считают задачу астрономической и едва ли станут рассматривать решение, основанное на механике. Сам Галлей в то время упорно наблюдал за орбитой Луны, чтобы усовершенствовать метод лунных расстояний, однако мыслил шире большинства коллег и не закрывал глаза на другие подходы.
Галлей посоветовал Гаррисону не лезть в логово льва, а прежде обратиться к прославленному часовщику Джорджу Грэму. «Честный Джордж Грэм», как стали его называть позже, мог лучше кого бы то ни было оценить проект морского хронометра и разобраться в тонкостях предлагаемой конструкции.
Гаррисон боялся, что Грэм украдёт его идеи, тем не менее последовал совету Галлея. А что ещё ему оставалось?
Грэм был на двадцать лет старше Гаррисона и знаменит на всю страну, но после первого же разговора взял сторону безвестного коллеги. Гаррисон описал их встречу в своем неподражаемом стиле: «Мистер Грэм поначалу повёл себя со мной в манере, которую я не мог расценить иначе как чрезвычайно грубую, и тем вызвал мою ответную грубость; но понемногу лёд был сломан... и впрямь мистера Грэма весьма изумили применённые мною идеи и методы».
Гаррисон пришёл к Грэму в десять утра; в восемь вечера они всё ещё оживленно беседовали. Грэм, лучший изготовитель научных приборов и член Королевского общества, пригласил деревенского плотника Гаррисона остаться на обед. Когда наконец пришло время прощаться, он напутствовал гостя самыми ободряющими словами, более того, дал ему в долг крупную сумму без процентов и на продолжительный срок.
Следующие пять лет Гаррисон потратил на сборку первого морского хронометра, получившего впоследствии название «часы Гаррисона № 1», или, для краткости, H-1. Джеймс помогал, хотя, что удивительно, ни один из братьев не поставил на часах своего имени. Зубчатая передача, как и в прежних творениях Гаррисонов, состоит из деревянных шестерён, но в остальном прибор не похож ни на одни часы, изготовленные до или позже.
Сделанные из блестящей латуни, со стержнями и балансами, торчащими под острыми углами, с широким основанием и почти треугольным силуэтом, они кажутся никогда не существовавшим старинным кораблём, чем-то средним между галерой и галеоном: богато украшенная корма обращена вперёд, на мачтах нет парусов, латунные вёсла с шариками на концах ждут, когда за них возьмутся невидимые гребцы. Это игрушечный кораблик, который выплыл из бутылки и пустился странствовать по волнам времён.
Циферблаты H-1 позволяют угадать, что конструкция как-то связана с измерением времени. На одном отмечены часы, на другом — минуты, на третьем — секунды, на четвёртом — дни месяца. Однако не верится, что это немыслимо сложное произведение техники — всего-навсего часы. Большие пружины и непривычный механизм рождают желание освоить устройство и отправиться на нём в другие эпохи. Несмотря на все усилия голливудских бутафоров, ни в одном, самом лучшем фантастическом фильме нет такой убедительной машины времени.
Гаррисоны поместили H-1, весящий семьдесят пять фунтов, в застеклённый шкаф — куб со стороной в четыре фута. Возможно, он скрывал движение механизма, и сквозь стекло можно было разглядеть лишь четыре циферблата, окруженные восемью резными херувимами и четырьмя коронами в завитках безлистых виноградных лоз. Шкаф, как и футляры более ранних Гаррисоновых часов, не сохранился, и каждый может видеть конструкцию. Сегодня номер первый живёт и работает (с ежедневным заводом) в Гринвичском национальном морском музее. Здесь, в витрине из бронированного стекла, часы по-прежнему идут, завораживая посетителей своей необычностью. Богато декорированный фасад оттеняет ажурность внутреннего устройства — так выглядела бы хорошо одетая женщина перед экраном, на котором отображается её бьющееся сердце.
С самого начала хронометр H-1 был средоточием контрастов. Он опередил свою эпоху, но появился тогда, когда мир уже устал его ждать; честно исполнял то, для чего предназначен, но выглядел так странно, что люди дивились его успеху.
Братья испытали H-1 в лодке на реке Хамбер. Затем, в 1735 году, Джон отвёз его в Лондон, где, как обещал, явился прямиком к Джорджу Грэму.
Грэм, очень довольный, показал удивительные часы — не Комиссии по долготе, а Королевскому обществу, в котором они произвели фурор. Грэм, совместно с Галлеем и ещё тремя членами Общества, составил письмо об H-1 и его создателе:
«Джон Гаррисон, ценою великих трудов и денежных трат, задумал и сконструировал механизм для измерения времени в море на принципах, которые, по нашему мнению, обещают весьма значительную и довольную степень точности. Мы полагаем, что он заслуживает всяческого общественного поощрения, дабы тщательно испытать и усовершенствовать различные приспособления, предотвращающие неравномерность хода, естественно вызываемую сменой холода и тепла, сухости и влажности воздуха, а также сотрясений по причине качки».
Несмотря на столь восторженный отзыв, Адмиралтейство тянуло с испытанием год, да и тогда H-1 отправили вовсе не в Вест-Индию, как предписывал Акт о долготе: Гаррисону велели ехать в Спитхед и сесть на военный корабль «Центурион», следующий к Лиссабону. 14 мая 1736 года первый лорд Адмиралтейства, сэр Чарльз Уэйгер, направил капитану Проктору, командующему «Центурионом», следующее рекомендательное письмо:
«Сэр!
Прибор, доставленный на ваш корабль, одобрен всеми лондонскими математиками; все они, за редкими исключениями, нашли его лучшим из ныне существующих; как он поведёт себя в море — судить вам; я написал сэру Джону Норрису письмо, в котором прошу отправить инструмент и его автора (каковой, я полагаю, сейчас находится с вами) первым же следующим в Англию кораблём... Человек он, по уверениям всех, близко его знающих, весьма изобретательного и трезвого ума, способный при некотором поощрении придумать больше, нежели уже придумал; посему прошу вас принять его учтиво и со всей возможной добротой».
Капитан Проктор тут же написал ответ:
«Инструмент помещён у меня в каюте, дабы автор имел всякую возможность проводить наблюдения; я нашёл сего весьма трезвомыслящим, трудолюбивым и чрезвычайно скромным, так что хотел бы всемерно ему помочь; однако трудность точного измерения времени при стольких сотрясениях и толчках внушает мне тревогу за этого честного человека и заставляет опасаться, что он затеял невозможное; впрочем, сэр, я буду ему способствовать, насколько это в моих силах, и передам, что вы печетёсь о его успехе и просите обходиться с ним как можно добрее».
