Всеволод Крестовский - В дальних водах и странах. т. 2
Ровно в полдень, большою компанией съехали мы на берег и отправились в дженерикшах в северные предместья Нагасаки.
Компира-яма, как я уже говорил, находится совсем за городом, в северной стороне, против самой пяты Нагасакской бухты. Дорога к ней идет с холма на холм, подымаясь все выше и выше в гору. Оставя дженерикши внизу, у подошвы первого холма, мы отправились далее пешком, вместе с вереницами японского люда, разодетого по-праздничному. Одно течение толпы поднималось в гору, другое, меньшее, шло навстречу ему с горы. То были богомольцы, возвращавшиеся после раннего служения в монастыре Компира-сама. В толпе множество красивых нарядных девушек и маленьких девочек. Последние, согласно японской моде, набелены и разодеты в самые яркоцветные костюмы. Многие из них несут нарядные куклы или букеты из веток камелий и других цветов. Мальчишки несут бумажные змеи и оглашают окрестности звуками разных трещоток и свистулек. Веселый праздничный гул стоит над массами движущегося народа. По пути, на поворотах и на некоторых наиболее удобных площадках, устроены под ятками временные трактирчики и чайные, где полным-полно народу, завернувшего под их навесы под предлогом легкого отдыха. Мы тоже сделали маленький привал у одного из них, чтобы утолить сельтерскою водой жажду, возбужденную ходьбой под двадцатиградусным солнечным жаром. Повсюду продаются с лотков всевозможные национальные сласти и печенья, каленые бобы и семечки. Дутые и раскрашенные рыбки из рисового теста, такие же маски доброй толстухи Окама и другие рожи из того же материала качаются на ивовых ветвях, выставленные на продажу. Тут же и цветочницы продают из корзин букетики разных весенних полевых и садовых цветов, а цветочники несут на коромыслах бадейки с водой, наполненные большими пучками ветвистых камелий в полном цвету, всех оттенков, от снежно-белого до густо-пунцового. Но более всего встречается продавцов бумажных змеев разной величины и формы, при самой затейливой и пестрой раскраске; тут мы видим наших старых токийских знакомых, этих смешных гномиков в образе энглишменов и гишпанцев, затем орла и сокола с распростертыми крыльями, рыбу тай и птицу фоо, и зияющего дракона, и большелобого божка Шиуро, и исторических древних героев и дам Японии, — все это уже вполне приспособленное к спуску на воздух, предлагается охочим покупателям по самой дешевой цене, не превышающей нескольких центов.
Но вот и монастырек, окруженный возвышенным парапетом из дикого камня. Здесь приютился ряд нищих с чашками и посохами в руках, вымаливающих себе подаяние обыкновенным ноющим речитативом, который, кажется, совершено одинаков подо всеми широтами земного шара. Но замечательно, что их тут было вообще немного, и притом исключительно такие калеки, которые уже окончательно не способны ни к какой работе. Говорят, они преимущественно привитают около разных бонзерий, питаясь от монашеских щедрот; кроме того, как я заметил, японцы охотно подают им, в той уверенности, что в Японии никто не станет протягивать руку кроме уже действительно ни к чему не способного калеки.
Гранитная лестница позади священного тори ведет к храму Компира-сама. Там, на алтаре, стоят ряды пшеничных хлебцев в форме просфоры и горят перед ним множество свечей из растительного воска. У входа, за особою стойкой, бонзы продают желающим такие хлебцы и свечи, а богомольцы собственноручно ставят их перед чествуемым изображением Компира-сама и кидают деньги в большой деревянный ящик. Бритоголовый бонза сидит на корточках по ту сторону ящика и, выбирая из него монету за монетой, тщательно сортирует их по достоинству в столбики, которые длинными и тесными рядами аккуратно располагаются у него на особом продолговатом низеньком столике. Позади храма, тут же, в монастырской ограде, какой-то английский миссионер раздает народу Библии и душеспасительные брошюрки, а двое английских катехизаторов, из обращенных японцев, громко проповедуют собравшейся толпе. И никто из бонз не гонит их отсюда, никто в толпе не негодует и не глумится над ними: напротив, все слушают очень спокойно, добродушно, хотя и с несколько рассеянным вниманием. Что это, полное ли равнодушие религиозного индифферентизма, или же спокойное презрение к проповедникам? Пускай-де болтают, что хотят, нас от этого не убудет. Во всяком случае, явление такой терпимости очень замечательно, когда вспомнишь, что еще не далее как в 1870 году японцы, исповедующие христианство, подвергались большим гонениям.
Поднимаемся еще выше в гору. Там наверху, среди разбросанных повсюду походных трактирчиков, торговых яток, циновочных закут, шалашей и навесцев, видны в трех различных пунктах национальные флаги: русский, французский и английский, поднятые на высоких шестах. Любопытствуя узнать, что это значит, мы направились к русскому флагу и вскоре заметили, что оттуда навстречу к нам спускается с горы Цунитаро, приказчик нашего поставщика Усаки-на, прозванный, по созвучию, "санитаром". Он еще издали кланяется, машет нам рукой, указывая на русский флаг, и кричит по-русски: "Здесь! здесь!.. Сюда!." Мы пришли вместе с ним к большой циновочной ятке, перед которой, в виде закуты, было отгорожено с боков и спереди некоторое пространство, завешанное сшитыми полотнищами синей и лиловой крашенины. Цунитаро приподнял край завесы, и мы очутились внутри закуты. Там радушно встретили нас рукопожатиями и радостными улыбками трое наших поставщиков-компаньонов: Усакич, Кихе и Цинитаро Накамура. На земле были разостланы мягкие циновки, и на них наставлены маленькие таберо со всякими угощениями. Тут фигурировали вперемежку разные деликатесы японской кухни с жестянками европейских сардин, страсбургских паштетов, русской икры и бисквита Альбера, саки и пиво, а разные вина до шампанского включительно. Что же касается трех национальных флагов, то оказалось, что нагасакские судовые поставщики, пользуясь народным праздником, устроили пикники для своих постоянных потребителей — русские для русских, французские для французов и так далее. Они радушно объяснили нам, что здесь, у них в гостях и под русским флагом, мы должны быть совершенно как дома, есть, пить и развлекаться как нам вздумается безо всякого стеснения. Началось, конечно, с неизбежного о-ча-ниппон и приветственных двух кизеру, а затем, разумеется, по две чашечки теплого саки за здоровье гостей и хозяев. Этим и была закончена обрядная или официальная часть угощательной церемонии, после которой под руками расторопного "санитара" живо залетали пробки и ловко вскрывались консервные жестянки. Тут же пошло угощение нараспашку. Минут десять спустя тот же неутомимый "санитар", исчезнув куда-то на короткое время, с торжественным видом приподнял снаружи полу завесы и впустил к нам в закуту целый хор геек, разместившихся против нас полукругом. Начался концерт с пением, пляской и пантомимой; но тут вскоре раздались по ту сторону закуты чьи-то голоса, вызывавшие одного из наших амфитрионов: "Кихе-сан! Кихе-сан!" Тот вышел на зов. Сказалось, что публика просит позволения посмотреть на танцы геек и спрашивает хозяев и нас, не будем ли мы иметь чего против? "Против" мы, разумеется, ничего иметь не могли, будучи сами в гостях. Тогда "санитар" снял часть завесы, и публика приветствовала его за это возгласами похвалы и удовольствия, а хозяевам и нам посылали издали благодарственные поклоны. Трое или четверо из числа знакомых Кихе и Усакича были приглашены хозяевами войти под ятку, остальная же публика осталась глядеть издали без шума, не суетясь и не толкаясь вперед; она отдалась удовольствию зрелища с несколько наивным, чисто детским наслаждением, но в то же время совершенно спокойно и не без достоинства. Так именно смотрят благовоспитанные дети, сознающие, что им доставили удовольствие, которым из благодарности следует пользоваться скромно и прилично, не докучая собою любезным хозяевам. Отмечаю эту черту к характеристике японской толпы и ее общественных нравов.
А наш Кихе радуется или, как говорится, "задает шику", перед своими японскими гостями и публикой тем, что понимает русский язык и даже сам может говорить по-русски. Часто, даже не понимая, о чем идет у нас разговор, он делает такой вид и улыбку, как будто понимает все отличнейшим образом, и кстати и не кстати вставляет время от времени в разговор такие восклицания и фразы, как например "о, да!", "хорошо!", "черт возьми" и тому подобное. Ему очень нравится, если к нему обращаются с каким-нибудь вопросом по-русски. При этом он часто невпопад отвечает "черт возьми", там где надо сказать "благодарю вас", или "о, да!", где следовало бы по смыслу "нет", но все-таки отчего же не потешить немножко его невинное самолюбие?
Послушав немного геек, я сделал прогулку на самую вершину Компира-ямы. Чтобы подняться туда, надо было одолеть еще две горы, взбираясь местами на крутизны по диким каменным ступеням. Это изрядный-таки моцион особенно в такую жару. От усиленного движения, а может отчасти и вследствие несколько разреженного воздуха, я чувствовал некоторое стеснение в груди, точно бы нечем было дышать; но это вскоре прошло, после небольшого отдыха. Зато добравшись наконец до вершины, я был вознагражден таким дивным видом, какого никогда не видал и никогда не забуду. Не только вся бухта и весь город с его предместьями и террасовидными кладбищами очутился передо мною внизу как нарисованный на плане, но весь извилистый юго-западный край острова Кю-Сю, лежащий между Китайским морем и глубоко врезавшимися и разветвившимися в глубь материка заливами Омуру и Симабара, со всеми причудливыми очертаниями своих берегов, со всеми окрестными, ближними и дальними островами, мысами и скалами, обрисовался вдруг, почти в одно мгновенье ока в такой восхитительной панораме, подобной которой я не знаю в мире. Лазурно-зеркальные заливы, темно-серые и красноватые скалы, острове темно-зеленые вблизи и синевато-лиловые в воздушной перспективе, горы, покрытые на вершинах зубчатыми соснами и кедрами, а на склонах самою разнообразною растительностью, долины, изрезанные изумрудно-зелеными нивами, среди которых там и сям разбросаны соломенные кровли хуторов, селений и храмов, роскошные сады и священные рощи, и змеевидно вьющиеся серебристые ленты ручьев и речек, веселенькие городки и местечки, как бы вкрапленные по морским берегам и бухточкам, — вот подробности этой своеобразной картины. Но в особенности дивно хороши заливы — Омуру на севере и Симбара на востоке и юге, представляющие как бы отдельные замкнутые бассейны, усеянные множеством японских парусов, сверкающих издали на солнце ярко-белыми точками и черточками. Хорошо и это серебристо-голубое море с его корабликами и дымящимися пароходами и с этою розовато-лиловой цепью архиц пелага Гото на дальнем западном горизонте. На северо-востоке, в глубине страны декорация замыкается воздушно-легкими контурами высоких гор, среди которых широким шатром выделяется одна господствующая вершина какого-то вулкана, покрытая вечными снегами. А над головой широко раскинулось лазурное небо с тающими перистыми облачками, и в нем высоко, высоко парят морские орлы и коршуны, описывая плавные круги. Во всей этой могуче-широкой и разнообразной картине, разом охватывающей изумленного зрителя со всех сторон, есть что-то обаятельное, чисто волшебное. Смотришь, смотришь и оторваться не можешь, и дух захватывает от волнения. До какой степени все это хорошо и сильно своим впечатлением поэтической красоты и спокойного величия, словами и передать невозможно.
