Анна Саакянц - Марина Цветаева. Жизнь и творчество
Но вернемся к поэме "Крысолов", в первых главах которой Цветаева обрушивается на всех "устроенных", "упорядоченных", окутанных благополучным бытом, убивающим человеческую единственность, превращающим всякую неповторимую жизнь в одинаковое для всех бытование — смерть заживо. Таковы в ее поэме обитатели Гаммельна. Вот варианты одной строфы из первой главы:
Полстолетия (пятьдесят
Лет) на одной постели,
Как на одном на погосте спят…
— —
И девятьсот на погосте спят…
— —
Ну а потом на погосте спят:
"Вместе, жена, потели,
Вместе истлели… ей-ей,
Только не дуло бы из щелей!"
— —
…на одной постели
Спят, а потом на погосте спят
Вместе же — вечность.
(Все ли
Счастливы?) — Славно, жена, ей-ей!
Только не дуло бы из щелей!
— —
Благонадежно проспавши, спят
Вечно…
Полстолетия (пятьдесят
Лет) на одной постели
Благополучно проспавши, в сад
Божий…
— —
В предвосхищенье погоста спят…
Полстолетия (пятьдесят
Лет) на одной перине,
Как на одном на погосте спят…
(Души Господь их принял.)
— —
…на одной постели
Благополучно, спроспавши, спят
Дальше. "Вдвоем потели,
Вместе истлели". — Не дождь бы в щель,
Чем тебе не постель?
— —
…И крышкой — хлоп,
Брака двуспальный гроб.
Первая глава — "Город Гаммельн" — была написана вмиг: уже 19 марта завершена. И так же быстро вторая: "Сны" — с 4-го или 5-го по 22 апреля. "Упорядоченные", безгрешные гаммельнцы соответственно своему "положению" видят и сны — и ни на йоту в сторону: "муж видит во сне жену, жена мужа, сын — страницу тетради чистописания… служанка — добрых хозяев… Что может видеть добродетель во сне? Собственные добродетели".
Третьей главе ("Напасть") поэт посвящает май; заканчивает 28-го.
Поутру следующего дня сытые гаммельнцы проснулись. Их день — схема их жизни. Начало — базар (так и была названа в первой редакции эта глава). "Можно покупательниц изобразить в виде кухонной утвари" (черновая запись). И другая, рисующая жизнь этих неодушевленных фигур:
Ратуша — кирха — рынок.
(Ну, а по-нашему значит так:
Церковь — острог — кабак.)
— —
Ратуша — Гаммельну — голова,
Гаммельну — кирха — совесть,
Рынок — желудок, верней — живот:
Чем человек живет.
Калейдоскоп уродливых лиц, трескотня гнусных сплетен. Апофеоз жира и сытости, но не чрезмерной, а "так, чтобы в меру щедрот: Не много чтоб, и не мало". Иначе будет грех, а это для обитателей Гаммельна — табу…
И вдруг — шквал, напасть, тучи неведомо откуда появившихся крыс: "Крысиный горох", "крысиная рысь", "крысиная дробь"…
Злость сытости! Сплёв
С на — крытых столов!
Но — в том-то и гвоздь! —
Есть — голода злость.
Вот они, "бродячие крысы" Гейне: алчные, пакостные, безжалостные, "целый мир грозятся стрескать", перевернуть на свой казарменный, тоже упорядоченный, но по-иному, лад:
"Ты им: Бог, они: черт!.. Ты им: три! они: пли!..", у них и свой язык (нетрудно догадаться, на что намекает поэт): "У нас: взлом, у них: Ком, У нас: чернь, у них: терн, Наркомчерт, наркомшиш, — Весь язык занозишь!"
И еще более прозрачный намек: эти полчища — "из краев каких-то русских…"
Но крысы не более отвратительны, чем гаммельнцы (бюргеры, обыватели, мещане). "Голодные" не отвратительнее "сытых", а "сытые" — "голодных".
…Два на миру у меня врага,
Два близнеца — неразрывно-слитых:
Голод голодных — и сытость сытых!
…А в тот час, когда всполошенный Гаммельн внимал постановлению ратуши: избавителю города от крыс отдать в жены задумчивую бургомистрову дочь, не желающую (по слухам) ни за кого идти замуж, — недаром, по замыслу, "дочка бургомистра — Душа", — в тот самый час в город входил… Крысолов. Вот как работала Цветаева над последним четверостишием этой главы:
В тот же час — походкой Будущего
— с лицом из Будущего
— совсем из Будущего
— так входит Будущее
В тот же час — как только Будущее
Входит! — Бойся, старожил!..
В тот же час — так только Будущее
Входит! —
строен, но не хил,
В град означенный входил
Человек в зеленом — с дудочкой.
В тот же час, минуя будочника,
— Стар, а не усторожил!
— Явственно не старожил!
В город медленно входил
Человек в зеленом — с дудочкой.
С этого момента начинает осуществляться другая часть замысла поэмы:
"Охотник — Дьявол-соблазнитель — Поэзия".
Четвертую, ключевую главу "Увод" Цветаева начала писать, по-видимому, 31 мая. "Увод" — истинное волшебство, по переливу смыслов и созвучий. Крысолов звуками флейты завораживает крыс; мелодия манит их в путь, прочь от насиженных мест, от мешков и кулей: "Этот шлак называется — Раем!", "Лишь бы сыт! Этот стыд называется: свято"… Разумеется, пересказ этой гениальной главы бессмыслен, как и цитирование, — иначе пришлось бы просто привести ее целиком. Скажем лишь о главном. Крысолов появился в тот час, когда крысы из голодных уже превратились в сытых, ожиревших, застывших от благополучия. "Без борьбы человек не живет. — У меня отрастает живот…"
Цветаевский ответ на знаменитое: "Кто был ничем, тот станет всем!" Ожирение революции, остановка. "Буря и натиск" сменились стоячей закисью.
А флейта заклинает: "Крысы, с мест! Не водитеся с сытостью: съест!" Поразителен их диалог, этих разжиревших вчерашних бунтарей; им — "скушно: крайне", они жалуются друг другу: "-у меня заплывает глаз… — У меня — так совсем затек Мозг…" — и т. д. Они начинают тосковать по своему боевому прошлому: "сшиб да стык, штык да шлык… Есть дорога такая — большак… — В той стране, где шаги широки, Назывались мы…" (строка обрывается, рифма напрашивается сама). И опять жалобы, жалобы, среди которых Цветаева прозревает, как бы сегодня сказали, новые ненавистные социальные реалии своей родины:
— Всё назад, чуть съем.
— И естественно: после схем,
Диаграмм — да в склад!
А флейта манит, а флейта соблазняет, и вот уже им хочется — прочь от "перекорма", "пересыпа", "перестоя", "пересеста". А флейта зовет и приказывает: "Чтоб сошелся кушак — Выступать натощак!" И крысы завороженно сами себя заклинают: "Нам опостылел домашний фарш!.. Нам опостылел молочный рис!.. Кто не прокис — окрысься!"
Впрочем, обольщение флейты началось гораздо раньше: с того момента, когда крысы почувствовали… дискомфортность своего перекорма, тягостность застывшего благополучия. Флейта внушила им это так же, как и тоску по прошлому и будущему, которые кажутся им равно прекрасными:
Только там хорошо, где нас нет!
Флейта не умолкает, звучит все настойчивее:
Не жалейте насиженных мест!..
Не жалейте надышанных стен!
Навевая сладкие грезы о будущем — о райской Индии, о вселенских крысиных боях, ведет Крысолов своих сомнамбулических жертв в болото (лужу? гаммельнский сгнивший пруд?) — в Озеро… Долго длится увод, и не все до конца загипнотизированы. Следует длинный словесный поединок: Старая крыса все-таки не верит Музыканту, чует, что ведет он их на -
…Смерть!
Флейта:
Что в том?
Лучше озеро, чем закром,
Сплыл, чем сгнил!
Тина? Полно! Коралл! Берилл!
Изумруд…
Ведь не в луже, а в звуке — мрут!
И дальше:
Воздух душен, вода свежа.
Где-то каждый из нас раджа.
(В смерти…)
С миром глаза смежи.
— Этой Индии мы — раджи!
Последняя реплика принадлежит — им, доверившимся, уводимым, уведенным, тонущим.
Увод. Уход в другой мир. Для крыс — "земных забот" — это смерть, для Поэта, Музыканта, Крысолова — мечтанный иной свет…
Завершит Цветаева четвертую главу 7 июля.
* * *Что до "Жизни, как она есть", то в ней не было каких-либо ощутимых перемен. Миновала весна — "на необитаемом острове", с радостями от прелестного толстого Мура, с тревогами за Сергея, который, не удержавшись от соблазна, ко всем своим хлопотам прибавил… игру в "Грозе" Островского (правда, единственный раз) — спектакле, осуществленном полупрофессиональными силами и поставленном на сцене пражского театра. По словам Марины Ивановны, он сыграл бесхарактерного Бориса благородно и обаятельно. Артистизм был присущ его натуре, он, конечно, вспоминал свои выступления у Таирова — и позже, в письмах к Елизавете Яковлевне, будет интересоваться "Камерным". Главной заботой, главной радостью, любовью и ревностью Марины Ивановны был Мур, так же, как в свое время Аля. Она фиксирует каждый момент его развития, сообщает свои наблюдения в письмах к друзьям, "…сегодня я поймала себя на том, что я уже мечтаю об острове с ним, настоящем, чтобы ему некого (оцените малодушие!) было, кроме меня, любить" (письмо к Ольге Елисеевне 10 мая). Не о том же ли писала она в стихах к маленькой Але?
