Федор Грецкий - Следы всегда остаются
— Разрешается посадка на самолет номер…
— Пошли, — произнес дежурный, обращаясь к пассажирам.
Он подвел их к самолету. Предъявив билеты контролеру, стоящему у входа в самолет, пассажиры поднялись по лесенке и заняли свои места. Закрылась дверь Самолет плавно оторвался от земли и начал набирать высоту. 100, 200, 400 метров. Все предметы, находившиеся на земле, вначале быстро проносились под самолетом, а затем стали двигаться все медленнее и медленнее. Самолет вошел в облака, пробил их. И тогда все увидели внизу нескончаемые белые волны, словно плавающие айсберги, залитые лучами осеннего солнца. Стрелка показывала высоту 3.000 метров. Уже пройдено более пятидесяти километров.
Пассажир с чемоданчиком, все время наблюдавший за стрелкой альтиметра, встал, поправил галстук, тронул за руку свою спутницу и направился к кабине управления. Женщина пошла за ним. Он открыл дверь (она оказалась незапертой) и зашел в кабину.
— Сюда нельзя, — раздался голос командира корабля.
— Да, ничего, я тоже когда-то летал, и хочу сравнить ваш самолет с военным, — сказал шутливо вошедший.
— Товарищ, сюда входить нельзя, — вновь громко повторил командир.
Вслед за мужчиной в кабину зашла его спутница и плотно закрыла за собой дверь.
— Включай автопилот, — скомандовал вошедший пилоту, — а ты, — он обратился к радисту, — выключи рацию.
Быстро выхватив из кармана пистолет, он наставил его на пилота и радиста.
— При малейшем неповиновении — смерть! — сказал он угрожающим тоном. — Вера, вяжи руки!
Вера, спутница вошедшего, бесшумно, как кошка, бросилась к пилоту Рыбину, схватила его руки, закрутила их за спину и связала веревкой. Потом подскочила к радисту и попыталась сделать то же самое.
— Меня не свяжешь, — закричал бортмеханик Орлов.
Он схватил гаечный ключ, поднял высоко над головой, намереваясь ударить им преступника. Но тот понял намерение бортмеханика.
— Брось! — он не успел окончить фразу, как почувствовал сильный удар по голове и в то же время инстинктивно нажал на спусковой крючок пистолета. Раздался выстрел. Преступник, в руках которого было оружие, и бортмеханик Орлов одновременно рухнули на пол.
Радист Абрамов со всей силы нанес удар ногой спутнице преступника. Ударившись о дверь кабины, она с шумом вылетела к ногам пассажиров.
Испуганные пассажиры повскакивали с мест и непонимающе смотрели на происходящее.
— Мам-ма! — истерически закричала девушка.
— Погибли, — чуть слышно проговорил юноша, который первый раз в жизни сел в самолет.
Третий от испуга убежал в хвост самолета.
Самолет быстро терял высоту. Вот уже в просвете облаков показалась надвигающаяся земля. Но радист успел развязать руки пилоту. Тот вновь схватил штурвал. Машина вздрогнула, почуяв силу хозяина, выравнялась, а затем стала делать разворот. Нужно было срочно спасать бортмеханика, одежда которого все больше и больше пропитывалась кровью.
Первым возвращающийся самолет заметил дежурный по аэродрому. Он сообщил начальнику аэропорта. Самолету стали подавать радиопозывные, но он не отвечал.
— В чем же дело? — спрашивали друг друга служащие аэропорта, посматривая на приближающийся самолет. Все видели, что он покачивает с крыла на крыло, сообщая сигнал бедствия, и требует разрешения на посадку.
Самолет сел. Все кинулись к нему.
— Доктора, скорее доктора! — закричал пилот Рыбин.
— Что случилось? — спросил начальник порта.
— Потом все объясню.
В самолете появился доктор. Он подскочил к бортмеханику, взял за руку, пытаясь нащупать пульс.
— Доктор ему уже не нужен…
Все стояли молча. Только спутница преступника, который лежал на полу и стонал, прижалась в углу и испуганными глазами смотрела на всех окружающих.
Спустя две недели после описанного происшествия, в кабинете полковника Государственной безопасности Гончарова произошел следующий разговор:
— Как себя чувствует преступник? — спросил полковник у капитана Мирзова.
— Дело пошло на выздоровление. Вчера я был в поликлинике и беседовал с доктором. Говорит, что рана очень опасна: пробит череп и задета мозговая ткань.
— Да, видимо, бортмеханик бил наверняка.
— Другого и не могло быть, товарищ полковник. Враг был с оружием. Или-или!
— Ну, а когда с «больным» можно будет говорить? Что на этот вопрос отвечают доктора?
— Разговаривать с ним уже можно, но он молчит. Никому ничего не говорит. Во время операции стонал, но ни слова не произнес. Все эти дни с ним пытались заговорить, но он ни звука в ответ. О чем бы его ни спрашивали — молчит.
— А, может, у него речь отняло?
— Нет, товарищ полковник, — убежденно сказал капитан. — Его смотрел профессор Виноградский. Говорит, что симуляция.
— А как его напарница? Ведь она-то должна заговорить.
— Тоже молчит!
— Приведите ее ко мне.
На столе лежали скупые, ни о чем не говорящие записи: Вера Георгиевна Толстоухова, родилась 20 ноября 1924 года в селе Лиски, Троянского района, Губинской области. Отец и мать занимались сельским хозяйством. В 1940 году выехала из села.
— Да, маловато у нас сведений. А чем же все-таки она занималась после сорокового года? Времени-то прошло много. Ушла из дому девчонкой, а сейчас уже женщина. Посмотрим, что она нам скажет.
В кабинет ввели Толстоухову. Дни, проведенные в заключении, наложили на ее лицо страдальческий отпечаток. Возле глаз ясно были видны морщины, уголки губ еще больше опустились книзу. Она села на указанное место и наклонила голову.
Полковник молча глядел на женщину, перелистывая страницы дела. Чувствовалось, что в душе у арестованной происходит внутренняя борьба. Что-то рвется наружу, хочет крикнуть. Но было у нее и другое чувство: «Молчи, молчи, — говорило оно ей, — ведь мы же условились молчать, что бы ни случилось. А, может быть, все-таки рассказать? Ведь я только соучастница, я исполнитель чужой воли? Может быть своим признанием я искуплю какую-то долю совершенного преступления?» Она медленно подняла голову. Ее утомленные глаза внимательно смотрели на полковника.
— Что вы от меня хотите? — глубоко вздохнув, чуть слышно произнесла она. — Спрашивайте.
— Это другой разговор. Так нужно было поступить давно. Прежде всего давайте уточним вашу фамилию, имя, отчество.
— Вера Георгиевна Толстоухова, тысяча девятьсот двадцать четвертого года рождения.
— Правильно. А теперь скажите, где вы были и чем занимались после того, как в 1940 году покинули село.
— Буду говорить все, — произнесла она со вздохом. — Жизнь моя, гражданин полковник, сложилась непутево. Убежав от матери, я уехала в Донбасс. Поработав на одной стройке, я бросила ее и перешла на другую. Но и здесь мне не понравилось. Я бросила и эту работу. Денег не было, а жить нужно было. Забрала у подруги вещи и сбежала. Но поймали. Судить не стали, малолетняя была, и меня направили в детскую колонию под Харьков. Там была около года. Потом выпустили. Осталась работать в Харькове. Ехать-то некуда. Вскоре началась война. В эвакуацию не поехала. Подругу одну послушала, чтоб она в гробу на том свете перевернулась.
— Зачем так? — хмурясь, заметил полковник.
— Из-за нее я в Германию попала. А там знаете какая жизнь была? За скотину нас считали. Не жизнь, а мука. Кончилась война, на родину вернулась. Хотела хоть теперь жизнь по-настоящему начать. Но опять влипла. С парнем одним связалась. Вначале конфеты носил, потом в ресторан стал приглашать. Думала, что любит меня, а я ему как помощница нужна была. Кончилось тем, что его взяли и меня рядом с ним посадили. Ну, что говорить: никудышняя жизнь. — Она помолчала, а потом добавила: — А теперь вот и с этим влипла.
— Где вы с ним познакомились?
— В Донбассе. Сижу однажды в ресторане с подругой, а он подсаживается. Разговор завел. Мы уже выпили, а он еще предложил. За демобилизованного выдал себя. Поверила. Лишь бы к кому-нибудь пристать. Проводил меня домой. Как будто и ухаживал вначале.
— А дальше?
— Что дальше? Жить вместе стали, квартиру сняли. Вначале денег много было. Все хорошо шло. Стала верить ему во всем.
— Ну, а как вы в самолет попали?
— Страшно говорить об этом, гражданин полковник…
— Не бойтесь. Признание и раскаяние смягчают вину.
— Когда деньги кончились, он предложил мне к родственникам его поехать. Я, конечно, согласилась. Приезжаем, а он говорит: «Нам нужно дальше самолетом лететь». Вот мы и попали в самолет…
— А куда летели? — спросил полковник. — Он говорил вам?
— Нет! Сказал, что сама увижу.
— А как же вы руки вязать стали?
— Уже в самолете об этом сказал. Я отказывалась. Он стал угрожать, и я подчинилась.
— Какая настоящая фамилия вашего спутника? — спросил неожиданно Гончаров.
