Фигль-Мигль - Интервью журналу «Русский Репортёр»
Обзор книги Фигль-Мигль - Интервью журналу «Русский Репортёр»
Фигль-Мигль и ее вселенная
Зачем автор национального бестселлера скрывается от народа
Этот писатель не дает интервью, появляется на публике в черных очках и не хочет раскрывать свое инкогнито. И это не Пелевин. О женщине, которая предпочитает, чтобы ее называли Фигль-Мигль, заговорили три года назад, когда у нее вышли антиутопический роман «Щастье» и снобистский детектив «Ты так любишь эти фильмы». В этом году Фиглю-Миглю достался «Национальный бестселлер» за еще одну антиутопию — книгу «Волки и медведи».
Марина Ахмедова
18 июля 2013, №28 (306)
Из земли выглядывают черные полусферы. Похожи на спины дельфинов, вокруг которых вода вдруг свернулась в чернозем. «Открытие скоро» — торчат из травы белые таблички на деревянных ножках. Но что это? Или кто? Подземные дельфины?
Я в Новой Голландии, у самого ее входа, за которым мостик, потом шлагбаум, а за ним — через полтора часа — мое место встречи с Фиглем-Миглем.
Я иду в сторону кафе мимо деревянных клумб.
Сажусь за столик в кафе. У меня полтора часа и пятьдесят недочитанных страниц «Волков и медведей». Когда начнется наш с Фиглем-Миглем разговор, я хочу знать, чем все закончилось для Разноглазого. Убьет она его или нет? А что будет с Питером — с Санкт-Петербургом — городом, взятым в коробку повествования? А с Фиговидцем, который, я чувствую, для автора не первостепенный герой.
Глаза останавливаются на четыреста шестьдесят девятой странице: «Сквозь все стены и заросли ветер приносил этот несравненный запах, который нет нужды описывать: “запах моря”, и все. Ветер приносил облака, которые на закате становились именно “облаками над морем”, ничем другим. Ветер приносил даже времена года, включая путаницу с оттепелями».
Я поднимаю глаза на двухэтажное строение из выцветшего рыжего кирпича со сводчатыми окнами и высоким серым фундаментом, замыкающим мутный залив.
Встаю из-за столика. Конец. Разноглазый жив. Подхожу к заливу. За моей спиной те, кто хочет казаться хипстерами, кидают тарелочки. А те, кто хочет, чтобы Питер находился в другом климатическом поясе, сидят на траве. Фиговидец не первостепенен. Автор к нему несправедлива.
Перехожу через мостик к шлагбауму за десять минут до назначенного времени. Фигль-Мигль уже там. Она предупреждала, что будет в белых брюках.
***
Мы проходим мимо круглого кирпичного строения. Фигль-Мигль говорит, что это бывшая морская тюрьма и от нее пошло выражение «лезть в бутылку». Я говорю, что эта тюрьма больше похожа на банку, и мы молчим, как обычно бывает, когда говорить не о чем. Она предлагает сесть на траве, и я долго выбираю место — подальше от лежаков, от детей, от летающих тарелок. Мы садимся там, где мне больше всего не нравится: в единственном темном пятне на залитой солнцем лужайке. Фигль-Мигль поднимает на меня глаза — они разноцветные: карие с вкраплением травянисто-зеленого.
— Никаких паспортных данных, — предупреждает она меня. — Этого не нужно. Писатель Фигль-Мигль, и все.
— Меня больше интересуют не личные сведения, а то, что внутри…
— А то, что внутри, не личное?
— Я не очень готова к общению с ограничениями…
— Хорошее начало…
— Если вам не понравится какой-то мой вопрос по какой-то причине…
— Я так и скажу.
— Вы думаете, глаза… Вы думаете, можно смотреть в глаза человека и что-то о нем понимать?
— В человеке вообще ничего понять нельзя ни при каких обстоятельствах.
— А что самое важное в человеческой внешности? Источник, из которого можно вобрать информацию о нем?
— Не знаю, — отвечает. — А мы не будем о всяких технических вещах — например, откуда этот прекрасный псевдоним?
— А хотите?
— Я чувствую необходимость объяснить, чтобы от меня отстали.
— Откуда этот псевдоним?
— И что он означает… Псевдоним, как все правильно поняли, означает, что автор — шут гороховый.
— Но вы не шут гороховый.
— Почему это?
— Потому что стиль у вас достаточно сложный. Надо напрягать мозг, когда читаешь.
— В настоящую эпоху на роль мудрецов и мыслителей назначают таких персон, что лучше быть шутом. Сложный стиль — это для тех, кто осилил страниц тридцать и начал думать о книге, а не об авторе. А те, кто читает книги в объеме титульного листа, — они имеют другое представление.
— Мне кажется, что люди, которые читают ваши книги, как раз понимают, что современные мудрецы никакие не мудрецы.
— Вы так жестко сегментируете. Читать любые книги может кто угодно… — она молчит. — Вряд ли это изначально какая-то избранная аудитория. Мой идеал — Бушков, — смеется она. — И аудитория идеальная приближается к его аудитории… Я не хочу иметь ничего общего с людьми, которые в данный момент отвечают за совесть нации, — говорит серьезно. — Вот. Поэтому мне проще делать то, что воспринимается как кривляние.
— Тогда про совесть нации… Как ее представить?
— Поименно?
— Образно. Все чаще встречаю разочарованных людей, которые считают, что никакой совести у нашей нации не осталось.
— Вы же ездите много… — говорит она снова после долгой паузы. — Видите много разных людей, в том числе и тех, кто попроще. Не думаю, что они вообще размышляют про совесть.
— Они не размышляют, но у них совесть есть.
— Вот, — говорит она, тоном давая понять, что я сама ответила на свой вопрос. — У нас существует четко очерченный круг людей, которые размышляют, желательно не бесплатно, а все остальные как-то пытаются что-то делать со своей собственной совестью… Но я теперь точно чувствую себя в положении того клоуна, которому задают вопросы о судьбах России… Надо о своей душе думать, а не о благе общества.
— Разноглазый… Как он родился?
— Мы будем освещать мой творческий путь?
— Он не похож на персонажей из других книг.
— У меня первые три романа были довольно… это то, что называется лабораторной литературой. Мне всегда казалось, что можно сделать в литературе что-то хорошее, опираясь исключительно на слова, на самодостаточность фразы. У Флобера была такая мечта — написать роман, в котором не было бы ни сюжетов, ни персонажей. Который держался бы в воздухе сам по себе, только силою слов. После всех этих усилий мне пришло в голову, что можно и попроще, — она смеется. И это просто смех, без веселья и оттенков, как просто облака в ее романе. — Отсюда и появился Разноглазый… Когда приходит мысль о каких-то сконструированных мирах, то персонаж появляется сам собой… Видимо, мир этот задан в таких параметрах, что персонажи появляются именно такие. Может, тут от комиксов что-то есть… Кстати, раньше мне это не приходило в голову.
— Вы любите комиксы?
— Нет, комиксы я не люблю. Но если там герой, то — сверхгерой.
— Разноглазый не сверхгерой.
— Он человек со сверхъестественными способностями. У него перед всеми окружающими огромное преимущество чисто технического порядка: он может то, чего никто не может.
— Но он не может другого.
— Чего это он не может? — с интересом спрашивает Фигль-Мигль.
— Он меня разочаровал.
— Ну…
— Да, он меня разочаровал, когда не стал защищать от побоев Фиговидца.
— А вы бы стали в такой ситуации защищать?
Она надолго уходит в паузы. Впрочем, паузы ее — это просто паузы, как и смех — просто смех, и облака сейчас над нашими головами и над заливом — просто облака.
— Однажды я защитила бомжа, которого били пять узбеков. Но это был импульс, а…
— А у Разноглазого нет импульсов.
— И как тяжело ему, наверное, жить.
— Я и говорю, что он сверхчеловек.
— Конечно, обладать магическими способностями и отличаться от других — это «сверх». Но можно ли сказать, что он в таком случае «человек»?
— Хорошо… существо. Вы ведете себя в точности как Фиговидец. Разноглазый принимает жизнь как данность. А Фиговидец все время ее оценивает, осмысливает и в ужасе от этого от всего. Он хочет что-то изменить, потом видит, что изменить невозможно, и почему-то обижается.
— Это правда. Я пыталась отождествить себя с Разноглазым, но приходила в ужас от мысли, что я всего лишь Фиговидец.
— Потому что положительные качества Разноглазого необыкновенно привлекательны, хотя их немного. Вы видите чувство долга, храбрость, но не обращаете внимания на наплевательское отношение, кстати, совершенно правильное… Это не тот случай, когда пятеро узбеков бьют одного бомжа. Это тот случай, когда твой приятель в силу поганого характера нарывается постоянно, и наступает такой момент, когда ты думаешь: ну, пусть проучат… Узбеки-то разбежались тогда?
— Нет. Я шла на «Винзавод»…
— Это что-то типа вот этого? — она поднимает палец и обводит то, что дальше лужайки.
— Да, что-то типа Новой Голландии. Возле ресторана «Гладиатор» лежал бомж, его пинали, у него изо рта шла кровь. Я остановилась и попросила прекратить…
