Федор Крюков - Речь на заседании Первой Государственной Думы
Обзор книги Федор Крюков - Речь на заседании Первой Государственной Думы
Федор Крюков
Речь на заседании Первой Государственной Думы
Господа народные представители. Тысячи казачьих семей и десятки тысяч детей казацких ждут от Государственной Думы решения вопроса об их отцах и кормильцах, не считаясь с тем, что компетенция нашего юного парламента в военных вопросах поставлена в самые тесные рамки. Уже два года как казаки второй и третьей очереди оторваны от родного угла, от родных семей и, под видом исполнения воинского долга, несут ярмо такой службы, которая покрыла позором все казачество. История не раз являла нам глубоко трагические зрелища. Не раз полуголодные, темные, беспросветные толпы, предводимые толпой фарисеев и первосвященников, кричали: «Распни Его!»… — и верили, что делают дело истинно патриотическое; не раз толпы народа, несчастного, задавленного нищетой, любовались яркими кострами, на которых пылали мученики за его блага, и, в святой простоте, подкладывали вязанки дров под эти костры или, предводимые правительственными агентами, на наших глазах обливали керосином и поджигали общественные здания, в которых находились люди, неугодные правительству. Скорбь и ужас охватывают сердце при виде таких трагических зрелищ, невольно вспоминается грозный символ Евангелия: «Жернов на шею совратителя этой темноты». Но еще более трагическое зрелище, на мой взгляд, представляется, когда те люди, которые, хорошо сознавая, что дело, вмененное им в обязанность, если страшное, позорное дело, все-таки должны делать его, должны потому, что существует целый кодекс, вменяющий им в святую обязанность повиновение без рассуждения. Прежде всего, подчинение, слепое подчинение, которое признается исполнением служебного долга, верностью данной присяге. В таком положении находятся люди военной профессии, в таком положении находятся и казаки. Главные основы того строя, на которых покоится власть нынешнего командующего класса над массами, заключаются в этой системе безусловного повиновения, безусловного подчинения, безусловного нерассуждения, освященного к тому же религиозными актами. Молодые люди, оторванные от родных мест, от родных семей, прежде всего, обязываются присягой, религиозной клятвой, главное содержание которой, по-видимому, заключается в том, чтобы защищать отечество до последней капли крови и служить Государю, как выразителю идеи высшей справедливости и могущества этого отечества. Но затем идет особый гипнотический процесс, который подменяет это содержание другим — слепым, механически-рефлекторным подчинением приставленным начальникам. Особая казарменная атмосфера с ее беспощадной муштровкой, убивающей живую душу, с ее жестокими наказаниями, с ее изолированностью, с ее обычным развращением, замаскированным подкупом, водкой и особыми песнями, залихватски-хвастливыми или циничными, — все это приспособлено к тому, чтобы постепенно, пожалуй, незаметно, людей простых, открытых, людей труда обратить в живые машины, часто бессмысленно жестокие, искусственно озверенные машины. И, в силу своей бессознательности, эти живые машины, как показал недавно опыт, представляют не вполне надежную защиту против серьезного внешнего врага, но страшное орудие порабощения и угнетения народа в руках нынешней командующей кучки. Теперь представьте себе, что этот гипнотический процесс обращения человека в машину, в бессознательное орудие порабощения или истребления совершается не в тот сравнительно короткий срок, который требуется на пребывание в казармах, на отбытие воинской повинности, но десятки лет или даже всю жизнь! Какой может получиться результат? Результат такой, какой мы видим в лице современного казачества: казак, и находясь в казармах, и находясь дома, должен прежде всего помнить, что он не человек, в общепринятом высоком смысле слова, а нижний чин, только нижний чин, так называемая «святая серая скотина». С семнадцати лет он попадает в этот разряд, начиная отбывать повинность при станичном правлении, и уже первый его начальник — десятник из служилых казаков, — посылая его за водкой, напоминает ему о царской службе и о его, нижнего чина, обязанностях — в данном случае, исполнить поручение быстро и аккуратно. 19 лет казак присягает и уже становится форменным нижним чином, поступая в так называемый приготовительный разряд, где его муштруют особые инструктора из гг. офицеров и урядников. Воздух вокруг него насыщается пряными словами начальственного происхождения: его приучают смотреть бодро, «есть глазами начальника», приучают иметь вид бравый и воинственный, его «поправляют» руками, так что он здесь впервые практически ознакомляется с принципом прикосновенности личности. Затем следует служба: в первоочередных полках — четыре года, во второочередных полках четыре года, в третьеочередных полках — четыре года, и, наконец — состояние в запасе, всего приблизительно около четверти столетия. Даже в домашней жизни, в мирной обстановке, казак не должен забывать, что он, прежде всего, нижний чин, подлежащий воздействию военного начальства, и всякий начальник может распечь его за цивильный костюм, за чирики, за шаровары без лампас. Казак не имеет права войти в общественное помещение, где хотя бы случайно был офицер; старик казак не может сесть в присутствии офицера, хотя бы очень юного; казак не имеет права продать свою лошадь, не спросясь начальства, хотя бы эта лошадь пришла в совершенную негодность; но зато казак имеет право быть посаженным на несколько дней в кутузку за невычищенные сапоги или запыленное седло. Здесь не раз упоминалось о гнете земских начальников. Что такое земский начальник по сравнению с нашим военным администратором, для которого закон не писан ни в буквальном, ни в переносном смысле, с военным администратором, при посещении которого воздух станицы насыщается трехэтажными словами, обращенными как к казаку, еще не отбывшему своих военных обязанностей, так и к старику, его отцу. Я как сейчас вижу перед собой эти знакомые фигуры, вижу и молодого казака в чекмене, в шароварах с лампасами, в неуклюжих сапогах, голенища которых похожи на широкие лопухи, и старика, его отца, униженно упрашивающего «его высокоблагородие» принять представленную на смотр лошадку. А «его высокоблагородие», сытый, полупьяный, подчищенный офицер, не принимает лошади, находя ее или недостаточно подкормленной, или обнаруживая в ней скрытые пороки, известные только ему одному. А нижнему чину-казаку и старому отцу его предстоят новые затраты, истощающие хозяйство, новые заботы о сокрушении об исправности снаряжения. Ведь казак на алтарь отечества несет не только свою силу, свою молодость и жизнь, он должен предстать на сей алтарь во всеоружии нижнего чана, в полном обмундировании, на свой счет сделанном, со значительной частью вооружения и даже с частью продовольственного запаса. И он берет у своей семьи, у своих детей на снаряжение сотни рублей, и сколько крепких казачьих хозяйств, в которых не было недостатка в сильных молодых работниках, разорялись на долгие годы, именно в силу того, что эти молодые, сильные работники должны были унести на царскую службу почти все сбережения, скопленные целым рядом поколений. И, разоряя казака, начальство постоянно внушает ему, что это делается во имя его долга перед отечеством, во имя военного звания, во имя его присяги; внушает, дабы в забитой и темной голове казака ничего, кроме благоговения к своим разорителям, не было, дабы ни тени сомнения, тем паче ропота, в законности этого не возникало. Никакая казарма, никакая солдатская муштровка не может идти в сравнение с этим своеобразным воспитательным режимом, сковавшим все существование казака. Чтобы сохранить человеческий облик в этих условиях, нужна масса усилий. Эта беспощадная муштровка тяготеет над каждым казаком около четверти столетия, тяготела над его отцом и дедом — начало ее идет с николаевских времен. Она постоянно истощает хозяйство его, а главным образом — опустошает душу. Ею окрашено существование казака в молодые годы и в старости, потому что едва успеет казак отбыть свою службу, как подходит служебный возраст брата, а там детей, внуков. И все это сопровождается значительными затратами, разоряющими хозяйство, унизительными понуканиями, напоминаниями начальства. Такие понукания проникают решительно все циркуляры, или — на военном языке — приказы по военному ведомству, приказы, в которых разные титулованные и нетитулованные казнокрады напоминали казакам об их долге, забывая о своем собственном. Вне этих приказов казак немыслим. Всякое пребывание вне станицы, вне атмосферы этой начальственной опеки, всякая частная служба, посторонние заработки для него закрыты, потому что он имеет право лишь кратковременной отлучки из станицы, потому что он постоянно должен быть в готовности разить врага. Ему закрыт также доступ к образованию, ибо невежество было признано лучшим средством сохранить воинский казачий дух. Как было уже сказано, в 80-х годах несколько гимназий на Дону — все гимназии, кроме одной, — были заменены низшими военно-ремесленными школами, из которых выпускают нестроевых младшего разряда. Даже ремесло, и то допускалось особое — военное: седельное, слесарно-ружейное, портняжное, и то в пределах изготовления военных шинелей и чекменей, но отнюдь не штатского платья. Кроме того, нужно прибавить, что не только вся администрация состоит из офицеров, но в большинстве случаев интеллигентный или, лучше сказать, культурный слой приходится тоже на долю казачьих офицеров. Казачьи офицеры… они, может быть, не хуже и не лучше офицеров остальной русской армии; они прошли те же юнкерские школы с их культом безграмотности, невежества, безделия и разврата, с особым военно-воспитательным режимом, исключающим всякую мысль о гражданском правосознании. Когда-то в старину казачьи офицеры, правда, стояли довольно близко к подчиненной им в строю массе. Узы единой родины, одинаковые условия труда, почти одинаковое образование — все это сближало их тесно с казаками. Но современный военный режим все это уничтожил в интересы офицера резко отделил от интересов казака, даже противопоставил их, и недоверие к офицеру теперь резко сквозит во всех общественных отношениях казака. Освободительное движение захватило нескольких идеалистов в казачьих офицерских мундирах, глубокой скорбью болевших за свой родной край, за темных сограждан-станичников. Но где они? Ныне они, эти офицеры, сидят по тюрьмам. Что же сказать об остальной офицерской массе? Лучше ничего не говорить. Военно-административная среда, правда, выдвинула несколько блестящих имен, но исключительно на поприще хищения и казнокрадства.
