Борис Алмазов - Повести каменных горожан. Очерки о декоративной скульптуре Санкт-Петербурга
Во-первых, все мужские маскароны либо возникающие из растительного декора, либо превращающиеся в растительный орнамент, скорее всего, маскароны Вертумна, а женские — Помоны (хотя иногда может быть и Дафна, и другие нимфы).
Во-вторых, дом, ставший свидетелем трагических событий, о коих поведем рассказ, украшен, тут уж без сомнения, выразительными и многозначными маскаронами Вертумна, Помоны (Гермеса и др.), а в декоре наполнен всеми плодами земными.
Это здание, построенное по проекту Л. Н., А. Н., Ю. Ю. Бенуа и А. И. Гунста и принадлежавшее Первому Российскому страховому обществу, являлось одним из самых крупных и роскошных доходных домов Петербурга. В доме проживали представители столичной аристократии, высокопоставленные чиновники, коммерсанты, писатели. После Октября 1917-го дом национализировали и квартиры в нем стали предоставляться партийно-советским руководителям Петрограда — Ленинграда. К тому времени уже сложилась новая партийная элита и соответствующая номенклатурная практика. Руководителю высокого уровня по должности полагалась квартира, и она была предоставлена С. М. Кирову — в доме № 26–28 по Каменноостровскому проспекту.
Каменноостровский пр., 26–28
Здесь и до С. М. Кирова жили многие советские и партийные руководители, в том числе Зиновьев. Предоставленная Кирову пятикомнатная квартира площадью 200 кв. метров была хорошо обставлена, пригодилось и реквизированное ранее имущество: посуда, мебель и т. д. Киров с женой приехали налегке, буквально с двумя подушками и одеялами!
Сергей Миронович Киров — давно стал частью петербургско-ленинградского мифа советских времен. Его представляют в качестве некоего антипода Сталина, «любимого всей партией и всем рабочим классом СССР, кристально чистого и непоколебимо стойкого партийца, большевика-ленинца, отдавшего всю свою яркую славную жизнь делу рабочего класса, делу коммунизма», дескать, Киров мог стать «демократической» альтернативой Сталину, за что и поплатился. Убийство в Смольном Сергея Кирова, первого секретаря Ленинградского губкома (обкома) партии и секретаря Северо-Западного бюро ЦК ВКП(б), 1 декабря 1934 года было использовано Сталиным для развязывания массовых репрессий.
Каменноостровский пр., 26–28
А при чем тут маскароны с фасадов? Да вот они словно предсказывают судьбу своего знаменитого жильца. Сначала гедонизм и жизнелюбие (о разгульной жизни С. М. Кирова шептались в ленинградских коммуналках) — веселый и даже пьяные маскароны, и вдруг эти радостные маски искажаются ужасом, кричат, словно увидели что-то ужасное!
Не может быть, чтобы архитекторы и скульпторы все это, так сказать, прозревали! Конечно нет! Если поверить в промыслительность маскаронов — страшно будет на улицу выходить! А вдруг они вас, к примеру, сглазят! Это при нынешнем то неоязычестве, захлестывающим страну каким-то первобытным мракобесием! Нет, конечно, никакой мистики! И ни о чем подобном строители дома не подозревали, и в кошмарных снах им такое не грезилось.
Каменноостровский пр., 26–28
Но ведь мы живем много позже, их будущее — наше прошлое. А как мы говорили в начале книги, послание состоит не только из того, что закодировал отправитель, но и то, что раскодировал получатель! Понятное дело, что прочитываем в образах прошлого то, чего автор и не писал и даже вовсе не знал. Откуда взялось? Время дописало!
— Это вы все сами выдумали!
— Безусловно! Но, как говорил герою рассказа А. П. Чехова «Черный монах» призрак, когда тот тоже утверждал, что его нет и быть не может в природе! Что призрак существует только в его (героя) сознании.
— Твое сознание — часть природы, стало быть и я часть природы, как часть твоего сознания!
А самое главное: наш разговор и эта книга ни в самой отдаленной мере не претендуют на научность! Мы гуляем по городу, наслаждаемся его красотой и ведем ни к чему не обязывающие разговоры. Надеюсь, интересные или хотя бы занимательные.
Если мы вспоминаем создателей памятников или тех, кто жил прежде нас, — они живы, (хотя бы в нашей памяти), а маскароны и вся декоративная скульптура, о которой мы ведем беседу, сильно воспоминаниям способствуют. Эта книга — приглашение к путешествию, разумеется «пешим способом хождения». В некотором роде, подсказка — как размышлять и как изучать все то богатство, в частности архитектуры и скульптуры, которое досталось нам в наследство, без всякой нашей к тому заслуги и усилия, чтобы хоть в малой степени понять, что же нам досталось! Зачем? Это же не всегда наслаждение, это — работа, а там, глядишь, и сопереживание, сострадание. Еще крик поднимем, еще защищать кинемся! То есть всегда — волнение, хлопотно, и порой даже опасно! Дуракам и неучам оно, конечно, спокойнее, но уж больно скучно, И после них потомкам остаются не памятники и легенды, а кирпичи, известковая пыль и горькое ощущение, что вот, мол, было что-то, а теперь и вспомнить нечего. Вроде бы и не имел ничего, а вот обокрали,
Экспериментальный материал
Это самый занимательный фасад не только на всем Каменноостровском, бывшем Кировском, проспекте, но, наверное, и во всем Петербурге. От крыши до первого этажа его в изобилии украшают колбы и реторты, собаки и препарированные лягушки, пациенты в разных позах и, устремляющие вдаль взоры, головы советских ученых. В этом памятнике архитектуры на фасадах понаворочено всего, как на витрине или в рекламе. Почему так?
Каменноостровский пр., 69–71
Вот об истории этого дома, его удивительных обитателях и об их, в большинстве трагических, судьбах, о том, что правда, а что нет, и будет рассказ.
ВИЭМ — вывеска на геральдическом щите, охраняемая двумя собаками, расшифровывается как Всесоюзный институт экспериментальной медицины. Стало быть, он построен для работников этого института, поэтому сначала про институт…
Не единожды я читал и слышал, что открыт он по инициативе Максима Горького. Но в замечательной книге «Медицинский Петербург»[134] есть такие строки: «Рассказывая о переговорах Горького с известными учеными о создании института для изучения человека, А. Ваксберг, автор книги „Гибель Буревестника“ с претензией на сенсацию пишет, что со временем последний (ВИЭМ) „получил в их беседах другое — более загадочное и, если вдуматься, просто зловещее название: Институт экспериментальной медицины“». Видимо, А. Ваксберг просто не знал, что это учреждение существовало к началу 1930-х годов уже около 40 лет. Принц А. П. Ольденбургский пришел бы в ужас от одной мысли о том, что название его детища, призванного служить людям, покажется кому-то зловещим.
Императорский институт экспериментальной медицины открыли на Аптекарском острове (бывшей Лопухинской ул.)[135] 8 декабря 1890 года. Слава богу, нынче мемориальная доска у входа в институт сообщает, что своим появлением он обязан принцу А. П. Ольденбургскому, который вошел в отечественную историю как один из крупнейших благотворителей, а не «Буревестнику революции», который тоже, разумеется, к институту руку-то приложил, и не бесследно, но много позже и совсем иначе.
Побывав в Париже у знаменитого Луи Пастера, принц Ольденбургский загорелся желанием учредить научно-исследовательский институт и получил на это согласие императора Александра III, правда с одним условием — «без отпуска средств из казны». Александр Петрович Ольденбургский приобрел на свои деньги участок земли с несколькими постройками и создал из видных ученых руководящий комитет, определил структуру и направление деятельности первого в мире научно-исследовательского центра в области биологии и медицины. Предполагалось, что главными его задачами станут изучение причин инфекционных болезней, эпидемий и разработка способов их лечения.
Александр Петрович Ольденбургский стал его попечителем. Его девиз: «The right men, on the right place» («Нужный человек в нужном месте») — в первую очередь, относится к нему самому. Первоначально в составе института было шесть научных отделов и библиотека. Петербургская прививочная пастеровская станция, открытая в 1886 году тоже на средства Ольденбургского, вошла в него на правах самостоятельного подразделения.
Во главе отдела физиологии стоял И. П. Павлов, первый и до сих пор единственный нобелевский лауреат в России в области физиологии и медицины. «На долю России выпала честь открытия у себя первого в свете по времени основания учреждения, охватывающего все отрасли научно-медицинской работы. Подобного рода учреждения существуют и в Европе, но они преследуют либо специальные цели, как, например, Пастеровский институт в Париже, либо ограничивают круг своей деятельности тесными рамками учебного пособия, предназначенного для слушателей учебных заведений», — сообщал журнал «Всемирная иллюстрация» (1891 г.) об открытии Института экспериментальной медицины (ИЭМ). Вклад института в медицинскую науку огромен.
