Казимир Малевич - Том 4. Трактаты и лекции первой половины 1920-х годов
В Курске я не был один. Были даже чиновники, которые работали в Академии художеств, но не окончили и поступили кто в Акцизное, кто в Казенную палату или на железную дорогу — у всех была одна и та же задача — передать природу без всяких дум, никаких рассуждении и изменений.
Это был<и> 1898–1901 гг. У меня уже был небольшой стаж, так что я не уступал своим коллегам даже. 98 г<од> для меня может быть назван началом публичных выставок5. Я уже писал дедов на бахчах, полольщиц, базары, лавки, человека. Я уже знал, что существуют самые знаменитые художники — Репин, Шишкин, разговоры были о Васильеве, <а также о том,> что есть в Москве знаменитая Третьяковская галерея, <в которой выставлены картины> как образец как нужно писать природу; но <для меня> доехать до Москвы — это была сказочная вещь, это нужно <было бы> обладать коньком-горбунком. Но меня начала мысль о Москве сильно тревожить, но денег не было, а вся загадка была в Москве, природа была всюду, а средства, как написать ее, были в Москве, где жили тоже знаменитые художники.
Пришлось и мне сделаться чиновником6, чтобы заработать денег не <только> на поездку, а <чтобы> совсем переехать в нее и учиться. Наступило адское время службы, я <ее> не понимал, как дикая птица не понимает, зачем ее держат в клетке.
Бывали случаи, что среди служебных часов я ставил этюдник и из окна писал вид, я <это> делал совершенно серьезно. Все улыбались, добрые люди говорили, что этого нельзя <делать>; начальство тоже было смущено, но было иногда поражено законченным этюдом, <и,> благоговея перед искусством, снисходительно относилось <ко мне>, но все же не рекомендовало весь день писать и советовало делать это после 4-х часов.
Так тянулось не месяц, а годы, пока не собралось немного денег, и я решил перебраться на жительство в Москву.
Переписка К. С. Малевича и Эль Лисицкого (1922–1925)*
1. Лисицкий — Малевичу из Берлина в Витебск
25 февраля 1922 года1.
Дорогой Казимир Северинович, давно уж каждый день я хотел Вам писать, а вот наконец только сейчас это делаю. Мне трудно и не могу описывать мою жизнь за это время, что мы расстались. Не так мы живем, как знаем, должны были бы, и знаю, что могли бы. Получается наоборот.
Дорогой друг (я думаю, что так это есть), мы прожили в Витебске очень хорошее, очень значительное и очень многовременное время. Теперь я это особо остро вижу. Здесь нет ни пространства, ни времени. Души ходят. Привидения очень бледные, и рыже повсюду.
Но все же пульс мой колотится и смотрю, он что-то делает. Вот сорганизовал с Эренбургом журнал. Как видите, «Вещь»2. Это утверждение нового искусства, и если он будет не кристаллический Уновис, то я один, а прет весь мир, и как плотно ни держи сжатые руки, все же сквозь пальцы просочится (может, и с собственной кровью).
Итак, мы вошли в контакт с тем, что в мире есть свежего, и интернационален журнал будет во всяком смысле. Франция, Германия, Италия, Америка, Венгрия, Бельгия, Голландия, Чехо-Словакия, Юго-Славия и еще уже с нами.
Первый № выходит через две недели. Мне очень жаль, что я не получил ничего из своих материалов, там были некоторые Ваши рукописи. Я в обзоре русских выставок упоминаю о Вашей и говорю так приблизительно — о Малевиче, творце <супрематизма>3, вожде поколения, не перестающему кипеть новаторе-революционере мы должны говорить особо и внимательно — и обещаю в ближайшем № статью о супрематизме. Дорогой Казимир Северинович, прошу Вас, шлите рукописи. Это теперь можно. Заказным.
Пусть меня простят Вера Михайловна <Ермолаева>, Нина Осиповна <Коган>4 и все друзья, что я не пишу сейчас каждому в отдельности. Мне трудно.
Но я прошу все-все об Уновисе, все-все, что каждый делает, рисунки, фотографии, все слать по вышеуказанному адресу для меня. И тогда я, надеюсь, буду в состоянии исполнить свой долг перед Вами. Каждая мелочь, которую у нас не замечаешь, здесь есть значительность, и так, может, и есть.
Я прошу Вас, дорогие, написать мне о своей жизни, как тяжело Вам, может, чем-нибудь помочь могу.
Я надеюсь, что мне удалось бы продать издательству что-нибудь из Ваших сочинений. Из Москвы едут часто и привезли бы. Или через Луначарского на адрес Гринберга5 (он здесь) можно было бы переслать.
Крепко всех вас обнимаю.
Сердечный привет Софье Михайловне6.
Целую Уночку7.
Пишите.
Ваш друг Эл Лисицкий.
<Приписки:> Эренбург писал в ряде иностранных журналов о России и Вас, Казимир Северинович, очень хорошо. Здесь иностранцы очень ценят Вас. Мы разослали целому ряду художников анкету о том, что они в современном искусстве хотят (приблизительно так формулируется то, что интересно знать о положении каждого). Вы должны срочно прислать Ваш ответ. Величина — Вашим почерком таких страницы три. Получили от Л еже, скульптора Липшица, живописца Ван-Дусбурга (голландец, супрематист), Северини, Глеза.
2. Малевич — Лисицкому, из Витебска в Берлин
4 июля 1922.
Лазарь Маркович,
Вы не понимаете моего молчания; ведь дела меняются, то сидишь, то ходишь; раньше все только ходил. Сил нет, чтобы пересмотреть свои работы.
Очень бы Ваш гонорар меня бы поддержал8. Например. За квадрат бы прислали «ару», за круг «Нансена»9, а для привыкающего к сиденной жизни человека это было бы чудесно, но для меня такой гонорар подлинные чудеса.
Не знаю, как для Вас эти чудеса чем окажутся. Ликвидацией всей редакции и имущества, или же Вам только на здоровье пойдет.
Если чудеса безвредны, то шлите на Петроград, Карповка, ул. Литераторов, д. 19, кв.12, на имя Михаила Васильевича Матюшина для меня. Но только через «ару», иначе все погибнет. Не знаю, как Нансен идет, через какие руки.
Терпим ужасный голод. Я на волоске, а Хлебников10 уже лежит параличом разбитый. Кажется, привезут его в Петроград. Жестокое гонение чиновников на нас оказывается; главные гонители Д<авид> Ш<теренберг> и Кo.
Прощайте. К. Малевич
4/июля до 15 августа буду в Витебске.
Хлебников умер. Долой всех чиновников удушающих и тех, кто поддерживает их. Умер 28 июня, замученный голодом. На очереди Татлин и я.
3. Малевич — Лисицкому из Ленинграда в Амбри-Сотто11
17 июня 1924 года.
Дорогой Лазарь Маркович.
Года полтора жизни в Ленинграде <прошли> при весьма сильной оппозиции против Нового Искусства и голодовке; Соф<ья> Мих<айловна> заболела туберкулезом, и надежды совсем нет, ибо условия лечения немыслимы. Уна пока что здорова.
Но, несмотря на все поставленные авангарды реакционеров, захвативших Академию и Штиглица12 и Музей Художественной> Культуры13, я все же повел атаки против их позиций по примеру Витебска; надо сказать, что со мной приехали и Юдин14, и В<ера> М<ихайловна>. Это самые главные борцы, которые великолепно повели работу снизу, я же сверху; в результате получилось разгром гоп-компании, засевшей в Муз<ее> Худ<ожественной> Культуры во главе с идиотом Татлиным, который, будучи зав. Изо, сдал все позиции правым, сдал и Академию, и Штиглица. Я очень жалею, что потерял много <времени> в Витебске, а Татлин в это время все возглавлял себя и прозевал все15. Сейчас же при сильнейшей реакции, развивающейся у нас против Нов<ого> Искусс<тва>, все же удалось овладеть последней позицией Нов<ого> Ис<кусства> — это Муз<ей> Худ<ожественной> Кул<ьтуры> — которую держали претенденты на Новое. В настоящее время Муз<еем> Худ<ожественной> Кул<ьтуры> овладели и удалось построить исследовательский Институт, которого нет во всем мире; долго ли придется жить, неизвестно.
Существует в нем несколько отделений. Мой 1) формально-теоретический (Бактериология в живописи), 2) Органической культуры Матюшина16 и 3) Мансурова17 экспериментальный отдел. Была устроена первая выставка, но ни звука в прессе, а вещь серьезная и важная18, но в своем отечестве все близоруки либо дальнозорки; скорей дальнозорки, им нужно наши вещи обязательно поставить на горах Этны, или в Швейцарии, или <во> Франции на Эйфелевой башне — тогда увидят. Уже появились Советские амлиры, теперь намечается советский Рембрандт, Рубенс и скоро Рафаэл<ем> ка<ко>й-нибудь Анненков будет. Втерли очки здорово, разыгрывая на понятных как бы картинах Рафаэля всю свою негодность. Щусьев19 <так!> строит новую Москву совсем здорово, оформляет пролетари<ев> в римские сандалии и каски Афины Паллады; Колизей-стадионы, портики; это новая Москва в сандалиях греков; с другой стороны, эти эстеты Пикассы, Браки лезут тоже не особо далеко от Щусьева.
