Лев Анисов - Александр Иванов
После встречи с Боткиным и некоторых колебаний решено было, что в Кронштадт он отправится пароходом.
Из Штеттина 29 мая (нов. ст.) А. Иванов писал брату:
«…Чрез час я сажусь на пароход, и это будет окончание путешествия… Грустил и пугался я Петербурга постоянно, но сегодня у меня какое-то онемение, и я сажусь в этом чувстве на пароход».
* * *20 мая 1858 года (ст. ст.) А. Иванов ступил на Английскую набережную. Он прибыл в Петербург после двадцати восьми лет отсутствия.
Не было в живых ни маменьки, ни батюшки, ни любезных сестриц, да и из близких знакомых мало кто остался на свете. Лишь старые дома, невские каналы, да проезжающие экипажи напоминали о прошлом.
А. Иванова встретили братья Павел и Михаил Боткины, жившие на Васильевском острове (с ними жил и их двоюродный брат Сергей Постников, учившийся в Академии художеств); у них он и остановился[189].
В тот же день А. Иванов отправился ходить по городу.
«Его тяжелое чувство грусти, — рассказывает в своих воспоминаниях М. П. Боткин, — исчезло, и он, довольно веселый, проходя мимо зданий Академии Художеств, вспоминал прежнее время и говорил, что все детство и юность его были там проведены. Первое его стремление в Петербурге было не о своей картине узнать, но справиться о той, кого он так горячо полюбил за десять лет перед тем, и из-за кого он сделался затворником в своей мастерской. Ему страстно хотелось узнать, жива ли она, и где она? Затем начались хлопоты с картиною — где ее выставить, как показать Государю, так как Его Величество в бытность свою в Риме оставил ее за собой».
Еще в Гамбурге А. Иванов просил брата Сергея:
«Ты приберегай мои письма, ибо черновых я не пишу. Это будет род ежедневного журнала моего путешествия в Россию и, сколько видно из обстоятельств, не без интересов для памяти».
Едва ли не по несколько раз в день брался он за перо, чтобы выразить свои петербургские впечатления. По письмам можно проследить за каждым его шагом.
Воспользуемся ими и предоставим возможность читателю услышать живой голос художника, рассказывающего о жизни в Петербурге, днях, оказавшихся последними днями его жизни.
Петербург. Четверг, мая 23, 1858. «…На другой день по приезде, я отправился в Царское село — это был день царя Константина и матери (его) Елены, и должен бы быть парад в Павловске у Константина Николаевича. Я думал, что я там найду всю царскую фамилию, однако же, за ужасной погодой, празднество было отложено, и Мария Николаевна туда не приезжала из Сергиевки. Почему, посоветовавшись с графом Виельгорским, принявшим меня отличнейшим образом, положил, что, прежде всего, нужно представиться Марии Николаевне, как к прямому начальнику. Узнал я здесь то, что мою картину, т. е. ящик, провезли во дворец Зимний. Здесь же, по совету графа Виельгорского, я представлялся графу Адлербергу — благодарить его за присылку 200 червонных в Киль, чтобы пособить болезненному моему положению. Эту особую милость испросила Ольга Николаевна у Государя Императора. Эти деньги еще не возвращались из Киля в Петербург, но они мне необходимы теперь, потому что издержки на экипаж, разъезды то в Царское, то в Петербург, в закрытых каретах, и выставка картины, — составят счет. Пяльца, например, для картины я заказал на свой счет, потому что совсем нет времени дожидаться формальной бумаги от живущих на дачах важнейших лиц. Государь едет после освящения Исаакиевского собора в Архангельск, а приедет со всей царской фамилией в Петербург за три дня прежде освящения; к этому времени, т. е. за четыре дня прежде, картина должна быть уже представлена, и дело мое решено. А я вчера, ездя на пароходе к Марии Николаевне, простудился, и получил было холеру; однако ж, принятые меры лучшим нашим доктором — Тарасовым, служащим у Елены Павловны, совершенно меня восстановили, с условием, однако же, сегодня целый день быть дома. Я и просил Михаила Петровича[190] свезти письма в Царское Село для графов Виельгорского и Адлерберга от Марии Николаевны сегодня: именно сегодня я бы должен был представиться и Государю Императору, и обеим Императрицам, и Ольге Николаевне, но доктор решительно не пустил…
Мария Николаевна приняла меня весьма благосклонно: я оставался у ней почти полтора часа… Ее Высочество имеет намерение отправиться на зиму в Рим. Спрашивала о будущих моих планах. Я сказал, что твердое имею намерение отправиться на зиму в Палестину с тобой, если только благополучно разрешатся здесь мои дела…
Потом… отправился к Бруни, которого встретил у порога — он приехал с дачи. Посмотрел на меня довольно странно; однако же, после мы разговорились и просидели два часа… Много говорили об иконной живописи. Об этих же предметах довольно длинный был разговор с великой княгиней Марией Николаевной, которая было вспыхнула при моем противоречии. Я, однако же, у нее заключил тем, что пока не увижу практическим образом приложенными эти все идеи, до тех пор не иначе могу себе это представить, как в развитии живописи в Италии, ибо тут только, при первоначально византийской, живопись начала усвоивать себе и более вкуса, и основательность рисунка, и верность воздушной и линейной перспективы. Это самое говорит и Бруни.
Три часа с половиною по полудни. Сейчас возвратился из Царского Села М. Боткин, и сказал, что граф Адлерберг еще не знает, будет ли Государево соизволение выставить картину в Зимнем дворце, и можно ли будет сегодня об этом доложить Государю. Однако же, граф Виельгорский думает, что это будет в мою пользу. Я завтра иду к графу Виельгорскому утром, и, может быть, получу окончательное решение. Мария Николаевна меня спрашивала, где я думаю выставить картину — не в академии ли? Я сказал, что хоть и предложила мне Елена Павловна свой дворец, но так как картина уже в Зимний дворец привезена, и Государь три дня будет там жить до освящения Исаакиевского собора, то, думаю, что самое удобное ее там и выставить, если только это возможно. И вот, вследствие этого, она мне вручила два письма, которые возил Боткин в Царское Село.
От загородного дворца Марии Николаевны до железной дороги нет никаких сообщений, вследствие чего Ее Высочество предложила мне свою карету, чтобы меня туда препроводить. Сначала кучер, а потом унтер-офицер железной дороги пристально на меня смотрели, видя царскую карету, занимаемую лицом без орденов и мундира…
Иордана встретил на дороге — он сейчас же с изумлением целоваться, а жена его, с какой-то дамой, прошла гордо вперед. На другой день он прислал записку с приглашением к обеду, но я извинился недостатком времени, и просил четыре дня сроку для приведения моих визитов к высоким людям в полный порядок, после чего я уже буду более свободнее…
11 часов вечера. Я совершенно здоров, и завтра выхожу».
Его, вернувшегося в Россию, интересовала русская речь, меткие народные выражения; иногда, прислушиваясь к говору женщин, он говорил:
— Это для меня музыка!
Заходил он в церковь послушать церковное пение, и всегда был от него в восхищении. В церкви никогда не позволял себе говорить, даже тихо.
Вторник, мая 27. «В субботу я получил бумагу следующего содержания: „Государь Император Высочайше повелел изволить — привезенную Вами из Рима картину вашей работы выставить в Зимнем дворце в одной из зал по вашему избранию, и, по осмотре этой картины Его Величеством, допустить публику видеть оную… Министр Императорского Двора гр. Адлерберг“.
Обрадовались все дома, получив эту бумагу. Домом я называю: Михаила Боткина, Сергея Петровича Постникова — его двоюродного брата и художника, вместе со мной живущего, и их приверженцев, весьма добрых и дельных людей… В понедельник, в 8 часов, назначено было у нас свидание с Бруни в Зимнем дворце, куда уже привезены были золотая рама и пяльца. Раскупорили ящик без таможенного чиновника, и все там было цело. Это не то, что с пакетами, где ящик с альбомами моими и важнейшими книгами был разбит на пароходе вдребезги, и сызнова был обернут клеенкой с печатями конторы, для сохранения — это было крайне неприятно: все смотрели… правда, что не в таможне, а в конторе Ее Высочества Елены Павловны. С Бруни мы, вытащив цилиндр с картиной, понесли ее в Белый зал, где по последней бумаге она должна быть выставлена до четверга вечера, а потом перенесена в Испанскую галерею Эрмитажа».
Вторник. «Сегодня был прием крон-принца, приехавшего из Штуттгардта, т. е. супруга Ольги Николаевны. Я хотя и ездил в Петергоф, но застал там только Марию Николаевну, которая назначила мне свидание во дворце в среду, чтобы видеть картину…»
Четверг, мая 29. «Среда (28 мая) началась поднесением Кавелину фотографии с надписью: „В знак глубочайшего уважения“… Потом пустился во дворец, где… после долгих, полузначущих разговоров с Бруни у окна против императорского подъезда, заметили (мы) Государя, несущегося со свитой и двумя дежурными на тройке… И вот, Государь проходит с Николаем Николаевичем, кланяясь нам; потом, обернувшись спросил мою фамилию; я вышел из ряда и подошел к Его Величеству. Государь протянул руку, я робко дотронулся, а он пожал, и поздоровался весьма приветливо. Спросил, где же картина, и тотчас я его повел в Белый зал, где она была для этого выставлена. Я, было, хотел пропустить Николая Николаевича тоже вперед, однако же он мне сказал следовать тотчас за Государем. Государь вспомнил, что видел ее начатою в Риме. Спрашивал о значении раба, и рассматривал ее довольно подробно; благодарил меня весьма. После чего граф Адлерберг, князь Долгорукий — министр военных дел, и князь Горчаков — министр иностранных дел, оставались смотреть. Их настигла Мария Николаевна: она села на диван, и уже тут много подробных было разъяснений и вопросов… После чего Ее Высочество очень долго шепотом говорила с Адлербергом, и я несколько должен был быть в стороне. Здесь-то, кажется, решилась моя участь и определение картины… Я отправился к Пименову, чтобы пригласить его — это в самом деле самый талантливый человек, какой в Академии теперь находится… Он меня принял в студии, но я извинился, что не могу оставаться у него лишней минуты сегодня, и поскакал к Монферану. Он меня принял в церкви Исаакия, по-французски рекомендовал меня графу Гурьеву, который меня вежливо спросил: „Est-ce que vous etes francais, monsieur?“ <Вы француз, господин? — фр.> — „Non, monsier, je suis russe“ <Нет, господин, я русский. — фр.>, я отвечал. — Как, русский! — воскликнул начальник комиссии, — я никак не могу в этом костюме и с бородой допустить к послезавтрашней церемонии. Француза дело другое, но русского — никак. Я отвечал, что сейчас был на представлении Государю Императору, который, обласкав меня, ничего об этом не заметил. Но граф продолжал горячиться и сказал: „Какого бы чину ни был русский, все-таки он должен быть без бороды“. Я сказал, что ни на какой чин диплома не имею, но граф, к удивлению всех присутствующих, рассердись, отошел. Монферран сказал: „Moi j’ai fait tout ce que je pouvais“ <Я сделал все что мог. — фр.> — Я рассматривал живописи, но нашел только архитектуру Монферрана, которая и снаружи, и внутри превосходит и живопись, и скульптуру далеко. В самом деле, архитектура напоминает греческую, или лучше римскую, и драгоценностию материалов делается монументальною, тогда как скульптура, потеряв весь характер Фидия, изнемогает под новыми приложениями к церкви, а живопись, законно выйдя из первобытной византийской, остановилась здесь только на холодном академическом учении…»
