Джош Вайцкин - Искусство учиться
Отдохнув месяц на Бимини, мой отец развил бурную деятельность и организовал матч между мной и лучшим игроком острова. Он боялся, что я слишком долго не практикуюсь в игре, а кроме того, ему просто не терпелось опять посмотреть, как я играю. Я не так уж стремился принять участие в этом матче — предпочитал рыбачить и нырять за лобстерами. Шахматы все еще казались мне тяжелым бременем, но идея чемпионата Бимини казалась безопасной и увлекательной. Мы выяснили, кто этот парень, и назначили ему встречу в баре.
У него был золотой зуб, а с шеи свисала огромная золотая цепь до самой доски — и то и другое, по всей видимости, осталось со времен торговли наркотиками. Потребовалось несколько минут, чтобы войти в игру, но затем я возродился, и старая любовь вернулась. Снова пришло чувство неизбежности, будто шахматы — часть меня, от которой невозможно избавиться.
Мой восьмилетний характер этим летом закалился — я не хотел проигрывать.
Когда осенью я вернулся домой, Брюс был занят сдачей книги в печать, и на меня у него времени не оставалось. Он отменял одно занятие за другим, что стало для меня тяжелым ударом.
Я проиграл, и мой учитель больше не любит меня. Так мне казалось. Когда мы все же встречались, его мысли блуждали где-то далеко и занятия оказывались сухими и отчужденными. Наверное, он был чрезвычайно занят, но я очень нуждался в нем.
Я перешел из школы Литтл Ред в престижную школу Далтона в Верхнем Ист-Сайде на Манхэттене. Перемены оказались трудными: вместо того чтобы ходить в школу пешком несколько кварталов, теперь я был вынужден долго ехать на автобусе. Я скучал по своим друзьям из Литтл Ред и чувствовал себя не в своей тарелке среди детей из богатых семей в Далтоне. Помню, как в первый раз мы вдвоем с приятелем пошли в гости к одному из своих соучеников; мне казалось, что я ступил во дворец. Там были дворецкий, и горничные, и канделябры, свисавшие с высоких потолков. Меня смутило все это великолепие, и поневоле появились мысли о том, не принадлежит ли моя семья к низшему классу. До сих пор стыдно вспоминать, как я просил отца парковаться за углом, когда он приезжал забирать меня. Я не хотел, чтобы мои друзья увидели наш побитый зеленый «Плимут» с изношенной подвеской, имевший опасную привычку перескакивать с полосы на полосу на Вестсайдском шоссе.
Моя жизнь превратилась в хаос. Шахматная жизнь разваливалась на глазах; мой учитель больше не хотел меня знать; я скучал по друзьям, а у семьи не было привратника и красивой машины. В довершение всего красивая девочка, которая нравилась мне в школе, приобрела привычку лупить меня туфелькой по голове, а я так и не понял (пока много лет спустя она мне об этом не сказала), что это было знаком взаимной симпатии.
Я оказался на перепутье, и мне требовалась помощь. Несколько недель спустя Брюс понял, что механический разбор шахматных партий — совсем не то, что мне нужно, поэтому он слегка притормозил и переосмыслил систему наших занятий. Теперь на каждом занятии мы проводили несколько блиц-партий с перерывами на игру в футбол во дворе. Мы начали смеяться и общаться как нормальные люди, как на первых уроках несколько лет назад.
Я опять стал играть в шахматы с моими старыми друзьями с площади Вашингтона. Из моей игры ушло напряжение, и я вновь получал от нее удовольствие. Затем мы с Брюсом приступили к серьезной работе. Мы пытались дойти до самой сути искусства шахмат, разбирая сложные миттельшпили и эндшпили, изучая классические партии, развивая мое понимание шахматных приемов. И приступили к сложным упражнениям по визуализации, играя партии вслепую и мысленно проводя замысловатые комбинации без перемещения фигур по доске.
Шахматы стали совсем другими. В те летние месяцы я пересмотрел свою прежнюю жизнь в шахматах и решил вернуться в игру еще более сильным; теперь моя преданность шахматам была чем-то гораздо большим, чем стремление к славе или развлечению. Они стали любовью, страстью и болью, толкали меня к преодолению все новых и новых препятствий. Это может показаться абсурдным, но я считаю, что только один год моей жизни, с восьми до девяти лет, был наиболее спокойным. Переживания помогала заглушить упорная работа. Я приобрел внутреннюю мотивацию и решимость. Я был лучше других детей, поэтому все время побеждал, а со взрослыми играть не приходилось, и соответствующего прессинга не было. Но теперь я понимал, что отнюдь не являюсь непобедимым. Другие дети могли стать для меня опасными соперниками.
Я по-прежнему оставался наиболее рейтинговым игроком своей возрастной группы в США, поэтому на разнообразных турнирах чувствовал колоссальное давление. Если я выигрывал, в этом не было ничего особенного, а если вдруг проигрывал, то появлялось такое чувство, будто небо рухнуло на землю. Один соперник меня особенно беспокоил. Его звали Джефф Сарвер. Это был робкий мальчик, маленький, побритый наголо, а иногда и босоногий. Он не ходил в школу: его отец занимался с ним шахматами по двенадцать часов в день. Во время игры Джефф имел привычку монотонно бубнить себе под нос: «Убью, убью, убью..» Его переполняла агрессия, но играл он блестяще, умело удерживая контроль над доской. Сразу после возвращения с летнего отдыха я зашел в Манхэттенский шахматный клуб, чтобы встретиться с Брюсом. Там за шахматной доской сидел Джефф. Он предложил мне сыграть, и я принял вызов. Поскольку я давно не практиковался, да и не ожидал ничего особенного от этой игры, ему не составило особого труда просто снести меня с доски. Несколькими месяцами позже я опять зашел в этот клуб и взял у него реванш в присутствии большой толпы, окружившей наш стол. После этого я слышал, как он несколько часов сидел в углу и плакал. Это было ужасно. С такой тяжелой ситуацией в играх со сверстниками я еще не сталкивался, поэтому для меня это стало чуть ли не концом света.
Много дней после этого я провел в своей комнате, в одиночестве разбирая шахматные партии. Иногда отец пытался отвлечь меня, соблазняя пойти поиграть в футбол или баскетбол, но мне ничего не хотелось. Слишком много всего навалилось. Родители беспокоились, что я воспринимаю шахматы слишком серьезно, и отец периодически говорил, что если я захочу бросить играть, это будет нормально. Они просто не понимали, что бросить шахматы в данном случае — не выход.
По мере приближения национального чемпионата подготовка становилась все более интенсивной. Я все лучше играл на площади Вашингтона, подпитываемый исполненными народной мудрости советами своих товарищей из парка, а также все серьезнее работал с Брюсом. Было известно, что Сарвер каждую минуту тратит на тренировочные матчи с гроссмейстерами, еще больше оттачивая свое и без того блестящее искусство игры. Он напоминал машину, уничтожавшую даже взрослых в сериях яростных блиц-партий и, более того, презрительно к ним относившуюся. Как-то раз он появился в парке на площади
Вашингтона в мое отсутствие, и все мои друзья заявили, что я играю лучше него. Он засмеялся и заявил: «Джош — просто идиот!» Но они дразнили его, пока он не ушел. Шахматный мир Нью-Йорка разделился на два лагеря: его и мой. Это уже не были детские игры.
Национальный чемпионат опять проводился в Шарлотте. Я отправился на турнир вместе со всей семьей: родителями, маленькой сестренкой Катей, а также с Брюсом. Это был первый турнир, на который вместе со мной поехал учитель. По своему характеру он отнюдь не был турнирным бойцом и крайне негативно относился к тому, что дети здесь, находясь под огромным давлением соревнований, фигурально говоря, разрывают друг друга на части. Я не могу его в этом винить. Три моих близких друга из школы Литтл Ред тоже приехали на турнир вместе со своими родителями. В действительности, они не были шахматистами — они просто приехали отдохнуть. Я же был невероятно серьезен. Мне пришлось играть на первой доске, в изоляции от других детей. Родители ждали в вестибюле отеля, следя за игрой на видеомониторе вместе с толпой нервничавших пап и мам остальных участников турнира. Первая партия проходила довольно трудно, зато потом я, как крейсер, на полном ходу прошел в финал, выиграв подряд шесть партий.
К финальной игре мы с Сарвером оставались единственными участниками, одержавшими победы во всех партиях. На протяжении турнира мне доставались более сильные соперники, поэтому в случае ничьей в финале победу присудили бы мне на тай- брейке — но никто из нас и думать не хотел о ничьей.
Джефф оказался единственным юным игроком, которого я побаивался. Ходили слухи, что на протяжении всего турнира он, его отец и сестра спали в их машине. Между партиями он обычно сидел где-нибудь на полу, крепко обхватив худые колени и бросая сердитые взгляды на любого, кто пытался заговорить с ним. Он презирал других детей, называя их наглыми идиотами. Можно наговорить много неприятного о нем и его поведении, но не Джефф был в этом виноват. Его отец отличался крайне авторитарным характером с мессианскими замашками. Он направлял всю свою сумасшедшую энергию и идеи на то, чтобы создать совершенную шахматную машину. Хотя мы никогда не общались вне шахматного стола, я очень уважал Джеффа. Он любил шахматы и работал над ними больше, чем любой другой известный мне игрок. Предстояла настоящая битва.
