Вера Лукницкая - Перед тобой земля
Вот когда все люди разделятся на тех, кто будет достоин высоко нести свою гордость тем, что он участвовал в защите Отечества, и на тех, кто будет мучиться совестью, никогда не прощающей малодушным их слабости...
И приятно сознавать, что ты - в числе первых...
ИЗ ПИСЬМА ОТЦА
25.08.1943
Дорогой Павлушок!
Поздравляю тебя с большой победой - освобождением Харькова. Овладение Харьковом в этом году имеет значительно большее стратегическое значение, чем даже в прошлом году. Ликвидация Орловского выступа и наше глубокое продвижение в сторону Полтавы вместе со взятием Харькова создает для немцев угрожающее положение. Вот если бы в этот момент наши союзники открыли бы второй фронт, то немцам была бы скорая крышка. А они, наши союзники, все совещаются, все готовятся, все взвешивают - пора бы уже и действовать. Я знаю, как ты живо переживаешь все наши удачи, а потому от всей души рад, как рады все граждане нашей Великой Родины...
ИЗ ПИСЬМА ОТЦУ
28.08.1943
У меня и у Бориса Лихарева по горло работы, а встречаемся мы и так - то здесь, то там... Прокофьев? Знаешь, он, по-моему, очень хороший человек, душевный и принципиальный - суровый, но честный, а это - главное. Мне он нравится. И то, что он хорошо относится ко мне, - мне приятно. У меня с ним тоже постепенно образуется общий язык, которого не было прежде...
Как-то на днях, после обеда, я гулял с ним по Невскому, сели на скамеечку у Казанского собора, в сквере, читал он мне куски из своей новой поэмы, которую втихомолку пишет, - хорошо получается. А день был солнечный, желтые листья опадали с деревьев, было тихо, что редко бывает тоже, и я чувствовал себя хорошо.
А действительность сегодняшняя по-прежнему сурова и трудна, но мы горды собою, что мы - ленинградцы, у которых стойкости духа оказалось столько, что никому, кто не был эти два года в Ленинграде, даже не понять этого...
И если бы у нас, ленинградцев, был свой герб, я бы вплел в лавровый венок его два бездонных слова - Гордость и Горечь, определяющих огромное содержание пережитого нами здесь.
И мне, писателю, творческая задача представляется такою исполинской громадой, что кажется, сотню лет мог бы думать и писать и все бы хватило слов. Много нужно обдумать, осмыслить, определить, - а слова нужны точные, правдивые, прямые - нужна большая перспектива и нужен мир, чтоб положить на бумагу все то, что накопилось в душе и в памяти...
ИЗ ПИСЕМ РОДНЫМ
21.01.1944
В голове моей сумбур, - радость огромная, но от усталости, бессонницы, все же - сумбур, ясно и толково написать вам я смогу только позже, когда схлынет рабочая горячка, в которой я пребываю, стараясь успеть за стремительно развивающимися радостными событиями, хоть короткими корреспонденциями информировать через ТАСС всю страну о них. Мне особенно трудно, потому что нет транспорта, - хожу пешком и езжу на перекладных, и ночей спать не приходится, ночи порой провожу на снегу, ибо освобожденные населенные пункты большей частью представляют собой груды развалин, а уцелевшие дома после бегства немцев заминированы. Когда-нибудь все богатство моих впечатлений я изложу связно и красочно, пока нет времени. Ну вот, был я в Красном Селе, в самый момент его освобождения, когда штурм его только закончился, когда гигантские зарева пожаров поднимались к небу, били минометы, взрывались минированные немцами дома. Это было 19-го, днем. Я провел в Красном Селе всю ночь, вместе в двумя сотрудниками армейской газеты, а обратно возвращался один, стремясь как можно скорее попасть в Ленинград, чтоб дать корреспонденцию в ТАСС, и передал их - две, в 9 утра, по телефону, а перед тем часа два шел пешком, уже совершенно измотанный, по шоссе, только отбитому у немцев. Гигантский поток машин шел к удаляющемуся с каждым часом фронту, а обратно в эти предутренние часы машин совсем не было, и вот я шел, пока наконец не сел в подвернувшийся грузовик, а потом меня подвез на своей штабной машине-жучке один генерал до заставы, до трамвайной петли, где я сел в трамвай.
Пулково, Рехколово, ряд деревень на пути к Красному Селу - только руины, на всем пути - до Николаевки - четыре уцелевших дома.
Сегодня на Дворцовой площади выставлены два немецких орудия из обстреливавших Ленинград.
Завтра на рассвете я опять еду на фронт, который все удаляется и до которого добираться трудней, а корреспондировать - еще затруднительней.
Видите, как бессмысленно я пишу. Потому что третью ночь не сплю, некогда. Вот сегодня буду спать часов шесть, отдохну.
Величайшее дело наконец совершается. Еще несколько дней - и последние укрепления немцев под Ленинградом будут сломлены, и земля наша родная будет очищена полностью, и ни один снаряд никогда больше не упадет на улицы Ленинграда. Всего этого сознание еще не в силах охватить полностью, я в таком круговороте событий, что задуматься некогда. Но для вас главное знать: я здоров и благополучен, и бодр, как никогда, несмотря на физическую усталость. В такой же гонке все - писатели и корреспонденты. Лихарев, Прокофьев, Саянов, Авраменко - все мотаются взад и вперед, пишут торопясь, не спят. ...Вот, сию минуту, приказ: Мга?.. А у меня нет материала. Пожалуй, опять не спать! Городов много, а я один! Да притом без машины! А как хороши дела!
22.01.1944
Сейчас уже полночь. Я только что вернулся из Петергофа, точнее - из печальных развалин его. Ехал по Приморскому шоссе, через стрельну, такую же страшную, превращенную в прах. Шоссе было сплошь заминировано, саперы взрывают мины и сейчас, но узкий, в одну колею, проезд сегодня уже возможен, - и вот мы проехали. Сплошь заминирован и Петергоф, так что обойти его по всем направлениям не удалось, ходить можно пока только по протоптанным тропам, ни на шаг не отступая от них. Я не могу передать Вам боли от всего, что сегодня я видел. - Петергофа нет. В нем нет ни одного полностью сохранившегося дома. Большой дворец - это даже не голые стены, а сквозистые остатки их; прозрачный, изуродованный скелет здания, с проваленными перекрытиями, без следа крыш и комнат. Флигели дворца сохранили только общие свои очертания, а западный флигель, более или менее уцелевший, превращен был фашистским варварами в склад амуниции и продовольствия: в нем жуткое нагромождение хлама, битые бутылки, ужасающая вонь, ошметки, мусор, всякая гадость. С восточной стороны дворца --флигель фрейлин был превращен в конюшню и также обезображен. Сквозь проломы остатков дворца открывается вид на Самсоновский, идущий к морю, канал, - он был превращен фашистами в противотанковый ров, от Самсона, раздирающего пасть льву, остался только мертвый камень пьедестала, а фигур у фонтанов и по берегам канала нет. Прекрасный Нижний парк похож на поределый запущенный лес, частично вырублен, вековые липы и дубы, испиленные на бревна для блиндажей и завалов, заминированы, а в парке от них остались только пни. Такой же вид и у Верхнего парка: ни одной фигуры, замусоренные котлованы на том месте, где были фонтаны, где был Нептун. Сам город --мертвое безжизненное скопище руин, ни одного сохранившегося дома!
То, что можно было успеть увидеть за несколько часов и к чему можно было подойти без риска нарваться на мину, я увидел, и это зрелище безжизненного, безлюдного пепелища - запомнится навсегда.
От всех музейных ценностей Петергофа я нашел только осколок разбитой вазы великолепного фарфора, я привез его в Ленинград, как память1.
Сейчас, пока пишу это, немец обстреливает город из самых тяжелых и дальнобойных пушек, какие еще есть у него. Бьет, думается мне, либо из Пушкина, либо из Красногвардейска, ибо больше, пожалуй, ему бить уже неоткуда - хочет пакостить городу до последней своей минуты! Скоро, скоро последние обстрелы Ленинграда кончатся, город-победитель заживет наконец спокойной мирной жизнью!
Обратно из Петергофа мы возвращались уже в полной тьме, и вот я дома! Вспомнить только, чем был Петергоф для всего цивилизованного мира, а особенно для нас, ленинградцев, - его фонтаны, разноцветные, иллюминированные в летние ночи, его парки, музеи, пляж, говор праздничных толп, - люди в нем были беззаботны, любили, отдыхали, развлекались, мечтали... Ныне в нем людей нет. Он пуст. Его восстановить в прежнем виде нельзя. В душе боль, злоба, ненависть... Я насмотрелся в нем на поганое немецкое барахло, на все эти эрзац-валенки, куртки, соломенные лапти, порнографические картинки, склянки, черт его знает на что, - на все скверные следы варварского нашествия. В сознании всего этого не переварить, впечатления тяжелые...
В таком же виде, как Петергофские дворцы, и Константиновский дворец в Стрельне, - я осмотрел его весь, в нем были немецкие склады, он загажен, запакощен, полуразрушен...
23.01.1944
Ну, вот я и дома, после трех недель непрерывных странствий. В коротком письме невозможно описать ни все то, что я видел, ни всего, что в пути порой приходилось испытывать. Если б у меня была своя машина или своя воинская часть, в которой обо мне бы кто-то заботился, то, конечно, я избежал бы девяноста процентов тех, порой невероятных, трудностей и того безмерного утомления, какими сопровождались странствия мои. Я же пользовался только попутными грузовиками да своими собственными ногами. Проехал я на верхотурках этих грузовиков около полутора тысяч километров да исходил пешком больше сотни. Днем часто таяло, по ночам мороз достигал пятнадцати градусов. В валенках, в теплом белье, свитере, ватных брюках и полушубке, с рюкзаком за спиной, с двумя тяжело набитыми полевыми сумками, пистолетом, в шапке-ушанке ходить пешком было просто невыносимо, я измокал и начинал задыхаться на первом же километре. Но когда мне удавалось оседлать какой-нибудь грузовик, то на полном его ходу, особенно по ночам, делая за раз по сто и по сто пятьдесят километров, я проледеневал насквозь, до последней косточки. И приезжал, наконец, на голое место, на пепелище какой-либо деревни, где спать было решительно негде. Не раз приходилось спать на снегу, а чаще всего втискиваться в какую-либо случайно уцелевшую избу, набитую людьми до отказа, и, не обращая внимания на матюги людей, лежащих на полу, по которым я волей-неволей шагал, ложиться буквально на них, не снимая полушубка и работая локтем до тех пор, пока тело мое не вдавливалось между двумя спящими и не достигало пола. Только три ночи из почти месяца странствий удалось мне поспать на койке. Ни разу за это время я не раздевался. Естественно, вернулся я в таком, мягко выражаясь, "антисанитарном" виде, что разделся догола в передней, а уж потом вошел в комнату и начал топить печку. И все-таки, все-таки путешествие было столь исключительно интересным, впечатления такими богатыми, что все лишения окупаются...
