Лев Вагнер - Айвазовский
Я обратился к Фесслеру и Богаевскому с вопросом: что это еще за монастырские сны? И что это за стихи?
— Когда Коте было пять лет, во время войны с турками, — Фесслер стал объяснять, — он со своей матерью переехал из Феодосии в Топловский женский монастырь. Там среди скал и лесов провел Котя три года и часто вспоминает об этом времени…
— При чем тут Наталья Юльевна — супруга Фесслера? — удивлялся я все больше. Оказалось, что Наталье Юльевне прислали из Петербурга томик Верлена и она подарила эту книгу Коте, обнаружив общность между его монастырскими воспоминаниями и грезами Верлена. А Костя подарил Наталье Юльевне рисунок в благодарность за стихи, которыми он зачитывается.
Года четыре Богаевский радовал меня. Он приходил ко мне, усердно занимался копированием, показывал свои зарисовки с натуры, и мне казалось, что он весь обращен к реальной жизни… Но вот уже больше года он снова впал в свои прежние настроения. Это меня пугает… А ведь Котя самый талантливый из всех, кто работает у меня в мастерской, талантливей тех, кто в летние месяцы приезжает ко мне из Академии художеств… Боюсь за него — в этом году он заканчивает гимназию и, конечно, будет поступать в Академию художеств. В этом я ничуть не сомневаюсь… Но в Петербурге его подстерегает опасность попасть под влияние декадентов, которые сейчас весьма активны…
Пока Айвазовский рассказывал Махохяну о своем странном ученике, солнце зашло и сумерки стали надвигаться на город и море. Богаевский спустился с башни и удивился, увидев неподалеку Айвазовского и его гостя.
— Где вы научились так хорошо карабкаться? — спросил Махохян.
— Еще в Топлах. Это наш крымский монастырь среди скал… Там у меня был друг, который поднимался на скалы гораздо выше монастыря.
— Молодец! Художник должен быть сильным, ловким. Рука тогда тверже держит кисть, — заметил Махохян.
— О чем вы там грезили на башне, Котя? — вдруг тихо спросил Айвазовский.
Богаевский помолчал, потом заговорил, медленно подбирая слова:
— Я видел сны. Эти сны также видела земля, древняя и уставшая… Мы вместе грезили о греках, генуэзцах и о других, живших здесь, о которых остались одни смутные воспоминания… «В душе ряд видений — как бледные зори, дрожат, словно тени…»
— О, Верлен!.. «Вечерние зори»… — произнес Махохян.
— Почему, Котя, вы всегда погружены в меланхолию и не хотите бороться с этим? — грустно спросил Айвазовский.
Богаевский поднял голову и стал вглядываться в потемневшее небо, на котором уже дрожали первые звезды.
— Немного позже вон там, — Богаевский указал рукой, — появится Сатурн… Я родился под этой звездой… К таким, как я, обращены строки поэта:
Ты знаешь, мудрецы с издавних пор мечтали
(Хотя задача их разрешена едва ли!)
На языке небес прочесть судьбу людей
И связь у каждого найти с звездой своей.
Насмешки злобные в ответ им раздавались,
Хоть часто те смешны бывали, кто смеялись!
Но тайна страшная пленила разум мой.
Я знаю, кто рожден под вещею звездой
Сатурна желтого, столь чтимого волхвами,
Тому Судьба грозит несчетными скорбями:
Смутится дух его тревожною мечтой,
Бессильный разум в нем замолкнет пред судьбой…
— Довольно! — воскликнул Айвазовский. — Очнитесь, Богаевский! У вас большое дарование. Я верю, что вы можете стать настоящим художником. Но вам надо полюбить жизнь и освободиться от модной болезни нашего времени — этой преждевременной старости, этой мрачной мистики, разъедающей сейчас умы и души… К несчастью, она засосала многих — и поэтов и художников. Но я убежден, что вы этим переболеете и будете потом горько сожалеть, что напрасно затратили так много времени и душевных сил… Вспоминайте потом, что я, старый художник, предостерегал вас от этой опасности…
Айвазовский поднялся со скамьи. Махохян сразу обратил внимание, что Иван Константинович старчески грузно шагает рядом с ним, что исчезла вдруг та пленявшая его в старом художнике легкость движений. А Богаевский шел по ночной Феодосии в глубокой задумчивости. Время от времени он подымал голову и глядел на желтый Сатурн, уже высоко поднявшийся над горизонтом.
Давно, очень давно, когда Иван Константинович поселился в Феодосии, он мечтал, что в его родном городе со временем будет создана школа для начинающих художников. Айвазовский даже разработал проект такой школы и доказывал, что живописная природа Крыма — лучшее место для нее.
Петербургские друзья поддерживали проект Айвазовского, но император Николай I не счел нужным отпустить средства на новую школу живописи где-то за тридевять земель, на окраине России: трудно присмотреть будет из далекого Петербурга. Тут в Петербурге Академия художеств на глазах, и то трудно уследить… Так и не исполнилась тогда заветная мечта Айвазовского.
Но художник не отступал. В 1865 году на собственные средства он открыл в Феодосии художественную мастерскую. Иван Константинович стремился, чтобы ученики его пользовались хотя бы некоторыми правами академических учеников.
16 февраля 1865 года конференц-секретарь Академии художеств направил о намерениях Айвазовского докладную записку вице-президенту Академии: «Ныне, устраивая в Феодосии художественную мастерскую, Айвазовский имеет целью облегчить занятие искусством письма художникам, которые пожелают пользоваться его советами и руководством. Подобная деятельность, он надеется, не замедлит принести благодетельные плоды уже потому, что в краю, столь отдаленном от столиц, нередко являются талантливые молодые люди, которые, не имея средств предпринимать дальнего путешествия и не находя никакой возможности заниматься искусством у себя на родине, вынуждены бывают отказаться от своего призвания.
Притом же Айвазовский, находясь через посредство своей мастерской в постоянных сношениях с молодыми людьми, желающими посвятить себя живописи, будет иметь возможность свидетельствовать перед Академией о способностях тех из них, которые своим талантом будут заслуживать помощи и поощрения Академии.
Ввиду всех изложенных обстоятельств Айвазовский полагает, что сфера его деятельности в художественной мастерской будет некоторым образом соответствовать занятиям классных профессоров Академии, а потому считал бы весьма для себя лестным зачисление его на службу при Академии художеств со всеми правами, коими пользуются служащие в Академии профессора, конечно, за исключением жалованья…».
В мастерской Айвазовского ученики занимались, как и в Академии, рисованием с оригиналов, с натуры, а потом масляными красками. Лучшие работы учеников Айвазовский направлял в Академию для поощрений.
Желающих учиться у Айвазовского и копировать его картины становилось все больше. Тогда он решил пристроить к своему дому художественную галерею. В галерее будут всегда его последние картины. Всякий, кто любит живопись, сможет их увидеть. А главное, сюда явятся молодые художники. У него будет еще больше учеников, он охотно передаст им свои знания и умение.
…И вот уже десять лет существует его галерея. О ней знают теперь всюду. В летние месяцы сюда приезжают молодые художники из Петербурга, Москвы, Одессы. Иван Константинович счастлив, что может передавать свой опыт, что, живя вдали от Петербурга, он, профессор живописи, может быть столь же полезен, как если бы учил в самой Академии. На смену летним занятиям со студентами Петербургской Академии наступает зимнее время, когда галерею заполняют гимназисты и любители живописи. Особенно людно бывает в те дни, когда приезжают художники из Симферополя, Ялты, Севастополя и других мест Крыма копировать его картины. Вот и нынче в галерее тесно от мольбертов. Айвазовский ходит среди них, смотрит, помогает советом, а то берет кисть и поправляет. А потом, когда стало темнеть и пришлось прекратить работу, художники окружили Ивана Константиновича и завязался разговор о новых картинах, об искусстве копирования, о технике живописи. Махохян, копировавший в этот день вместе с другими последнее полотно Айвазовского «Алупка», вдруг спросил:
— Учитель, сколько картин вы написали за вашу жизнь?
— Я сам этого не знаю, — ответил художник.
— Неужели вы не ведете им списка?
— Не веду и никогда не вел… Да и не в количестве дело! — прибавил он с улыбкой. — Конечно, число картин моих велико, даже очень велико в сравнении с тем количеством, какое пишут обыкновенно другие художники. Я всегда удивлялся и никогда не пойму того, как у многих художников, людей с несомненным дарованием, начатая картина иногда по неделям стоит без движения под тем предлогом, что они ждут вдохновения, чтобы продолжать ее. Это для меня непостижимо, и с этим я никогда не соглашусь, настолько не соглашусь, что готов очень часто объяснять такое, по-моему, непростительное бездействие недостатком энергии, воли — усадить себя за работу — или даже просто ленью.
