Татьяна Маврина - Цвет ликующий
Один холст я назвала «Богиня Ольга» и подарила его Евг. Ан. Гунсту в награду за то, что принадлежащий ему портрет Рокотова был украшением выставки произведений «Из частных собраний».
Остается еще сказать о моем жизненном спутнике — Николае Васильевиче Кузьмине (с мягким знаком). Я рисовала его часто — за работой, в пейзажах и, наконец, в 1978 году соорудила нечто, в подражание иконам, — «Николу с житием» — «Николу зимнего». В клеймах, вокруг портрета с чайной чашкой — заснеженные елки, облака, зеленые дятлы — то, что мы так любили оба, — снег, зима.
Особо хочется вспомнить о Семашкевиче. Он участвовал лишь на одной выставке «13». Где-то учился, но не научился — писал, как народный художник-самоучка. Тема любая: пароход, поезд, агитатор, встреча… все равно — страсть души и крепкие руки делали свое дело. Получались полотна, которые хотелось иметь у себя дома, и не мне одной. Он сразу как-то стал мечтой коллекционеров. Картин осталось от него немного, а в нашем доме еще до сих пор живет его фраза — «можно выставлять, а можно и не выставлять», — говорил и улыбался таинственно-добродушно… Крепко стоящий на ногах, невысокий парень, пожалуй, моложе всех нас тогда, и как-то добротнее, ближе к земле и, я бы еще сказала — удивительнее.
Загорск[17]
…Вокзальная площадь. Толпа слита как единое целое, пестрящее платками, юбками, сумками вокруг ярко-красного автобуса с желтым верхом. Мы ездили с К. Н. в Загорск и до сих пор вспоминаем синие тени на снегу в эти дни. Не каждую весну так бывает. Синие ручьи и грачи на проталинках. Хороша была и Лавра этой весной.
А сейчас та же вокзальная площадь. Лужи — лазоревое море. Лазоревый автобус. Небо полно весенним звоном.
«Любить старинную архитектуру мы стали после издания Грабаря», — так еще в 1911–1912 годы сказал Билибин на съезде художников в Петрограде.
В мой «жизненный состав» любовь к старине пришла тоже из издания Грабаря. А потом этому научила война, когда погибали один за другим северные храмы. В Москве я ходила и, если удавалось, ездила по дальним и ближним улицам — рисовала, запоминала, может, впервые, разглядывала шатровые колокольни, причудливые пятиглавки, стены и башни. «Не подвело мои глаза чутье. Сказало им, куда глядеть».
По воле счастливой судьбы в 1941 году, когда мы лето жили в Загорске, я как бы встретилась со своим детством — с городецкой живописью; второй раз влюбилась в ее праздничную нарядность и поняла своей нижегородской памятью, как можно по-иному, не по-вхутемасовски, смотреть на все кругом веселыми глазами заволжских кустарей; изображать не натюрморты, а жизнь саму по себе, как она течет и утечет бесследно, если ее не зарисовать. Пейзажи в Загорске были продолжением этой городецкой живописи, они завораживали вновь увиденной красотой, но остались ненаписанными.
Особенно жалко один осенний день с рваным небом: последние рыжие листья, серо-розовая церковь на базаре, где мы покупали по баснословной цене молоко и мороженую картошку. И все какое-то серо-розовое, даже мокрый грязный снег с темными колеями. Люди с черными зонтами.
В 1944 году я не раз рисовала эту церковь на базаре, но того, что видела в начале войны, уже не получилось. Ушло, протекло.
Походить своими ногами по заволжскому городку — Городцу, откуда эта живопись, я сумела лишь в 1967 году. Он сейчас пыльный и тесный, переполненный транспортом, но все равно безмерно очаровательный. На автобусе вместо номера репродукция с «Мадонны Литты», на домах еще живут в нездешних травах резные львы и фараонки. А дома стоят очень тесно, двор к двору. На базаре толпа особенно пестрая. В Городце нет старинной архитектуры, от старины остались лишь валы да фантастические сосны, но любовь к яркости, нагромождению узоров Загорску под стать, хоть и лежат они в разных географических и исторических местах.
…Потому, наверное, что Лавра так причудливо раскрашена, стоит на горке, на полгорке и под горой в овраге, напоминает окские и волжские откосы, она мне нравится больше других старинных городов и монастырей, и я с особым удовольствием рисую ее уже много лет подряд.
Лучше всего смотреть на монастырь от «Фотографии», с горы. Каждый раз увидишь по-иному. Сегодня из-за падающего снега получилось как бы два мира: здесь остановилась лошадь, сани, собака, тетка с букетом бумажных цветов, но этот букет-то как раз и уводит глаза за голубой киоск «Пиво-воды» в другое волшебное царство, где вперемежку с крупными хлопьями снега всякие башни, купола. Туда только птицы летают.
…Храмы и башни в Лавре разностильные — в чем я всегда нахожу особую прелесть. Стоят тесно. Один вклинивается в другой.
Старый прячется за малого,
А малого за старым совсем не видать.
Я всегда любила и до сих пор люблю включать в пейзажи Лавры дома и улицы и ядовитые голубые киоски, ярче неба, или нестерпимо синие хлебные фургоны и всяких людей с сумками, «людей второго сорта», как сказал один мужик в поезде.
И все куда-то идут.
И все чего-то несут.
Но эти «люди второго сорта», скорее, хозяева земли, их больше, они для меня интереснее, более русские; как интереснее столичных красот и царских палат, например, провинциальный ампир, фантастические домики доморощенных архитекторов. Или посудные горки-шкафы в Городце. Сейчас они в музее, а в XIX веке стояли в хоромах местных купцов, сделанные местным сапожником-резчиком Казариным с безудержной яркостью раскраски и щедростью форм. Почему-то мне захотелось их сравнить с деревянной же золоченой резьбой на «месте Ивана Грозного» из Успенского собора. Несмотря на все ее складное и великолепное совершенство, моей душе милее все же ярко-красно-пестрые горки.
В одном очень давно прочитанном переводном романе одинокая старая женщина накрывала ежедневно на стол приборы всем умершим домочадцам и с ними разговаривала как с живыми. Мне в Загорске тоже хотелось накрывать приборы всем «предкам», дышать тем же воздухом, что и они дышали, и видеть ту же красоту, что была сто, двести, триста лет тому назад. И в XVIII веке мог быть ярко-розовый платок на бабе или букет цветов на розовой, как пряник, башне, розовое на розовом; или остановится воз с сеном, где коня совсем и не видно, он вклеился в зеленую охру, а у мужика видна одна лишь нога на снегу, а у другого, что на возу, одна рука, жест какого-то приказания, на сиреневом небе.
…На базаре Елкина купила «котов», местную «красоту-пошлость» для всеобщего восхищения.
…Я с удовольствием прочитала у Буслаева «народность — это язычество», что ответило моим тайным мыслям о Загорске, хотя знаю хорошо, что храмы строили для молитвы, а стены для защиты, если вспомнить все читанное, знаемое про его историю, основание и бедствия за долгие годы жизни.
Про «четвертообразные пагубы: первая — от меча, вторая — от огня, третья — от воды, четвертая — в полон ведение быша». Про «плач и рыдания, и крик неутешный и стенание многие, беды нетерпимые, нужда ужасная, и горесть смертная, и страсть и ужас, и трепет и дряхлование и срам, и посмех от поганых крестьянам».
Привожу почти всю цитату из «Летописного свода Грозного». Уж очень колоритно описаны все беды татарщины, а «плетению словес» и «пафосу грамматики», по терминологии Лихачева, позавидуешь и восхитишься не меньше, чем народной — языческой красотой и хитросплетением стен и храмов.
…В один знойный голубой день в 1946 году я подходила к Лавре и мысленно твердила стихи из Блока:
Я насадил свой светлый рай
И оградил высоким тыном.
За тыном, вернее, за белыми стенами, рос настоящий каменный сад с золотыми яблоками, храмами и башнями, такими нежно-цветастыми в неглубоком голубом воздухе, слившем все в один букет.
Небольшое пространство, в котором растут эти «яркие цветы», иногда хочется, вспоминая архитектурное нагромождение на миниатюрах эпохи Грозного, еще больше сузить, сплести все еще теснее, чтобы получилось действительно «дом на дом, дом верхом», как мы бывало распевали в детстве на нижегородских откосах. А стишки эти приехали к нам с Кавказа. Где гора — там чудеса.
Больше всего на крепость Лавра похожа с западной стороны, где на склоне остались еще каменные укрепления, где она неприступна. Даже сейчас завязнешь в глине, репьях и крапиве.
Надо же было мимо этих стен, треснувшей башни проехать один раз в 1944 году провинциалу с мешком за плечами, на коне, рысью, по снегу. Все стало настороженным, немирным и древним.
…Надо думать, что в камни Сергиева Посада еще давно «вселился бес (веселый бес) и творил свои мечты». И голубые киоски, и вывески не мешают их красоте. Эти две церковки Пятницкого монастыря стоят как сестрички в нарядных платьях: у одной красное, выложенное белой тесьмой, у другой белое с красной домотканой вышивкой.
