Ксения Букша - Малевич
Семейная жизнь никогда не была на первом месте у Малевича. Постоянное желание создать семью, любовь к своим и чужим детям сочетались у художника с невозможностью вести правильный образ жизни главы семьи, содержать их регулярными заработками. В этом противоречии Малевич неизменно выбирал верность искусству. Чрезвычайно характерен и о многом говорит рассказ о похоронах, выдуманный Малевичем специально для Клюна. Якобы идёт он как-то по Москве, а тут — похороны, несут в гробу маленькую девочку, за гробом мать и двое старших детей. И тут Малевич понимает: да это же его жена, его дети, это хоронят его младшую дочь! И сам художник в стороне, у стены, как тень, бедный, голодный. «Эх, почему я не передвижник? Тема, тема-то какая для картины!» — восклицал Малевич в пересказе Клюна. Никакой третьей дочери от первого брака у Малевича не было… Всю историю можно охарактеризовать как крепчайший глум, превосходящий розыгрыши футуристов и обэриутов. Причём смысл истории не в том, что Малевич циник, а именно в самой его готовности выдумать эту трагедию, причём именно для наивного Клюна, который всерьёз в неё поверил. Если весь авангард — немножко цирк, то эта шутка Малевича — трюк высшей категории. (Старший сын его, Толя, действительно умер на Украине от сыпняка, позже, в 1915 году, в том самом, в котором написан был «Чёрный квадрат». Болела и дочь Галя, но выжила.)
Вот ещё одна история, то ли бывшая, то ли не бывшая. Как-то весной и летом, чтоб подкормиться, Малевич жил в имении у помещика Романова (Клюн называет его Родионовым), в Курской губернии. Романов был земским начальником и, судя по всему, большим самодуром. Малевич давал его сыну уроки рисования. Неподалёку жила некая молодая вдова, и на Пасху Романовы послали ей поздравления. Малевич прибавил от себя яйцо, на котором сделал рисунок: на земле сидит курица, вокруг неё бодро и решительно бегает петух. Кончилось дело тем, что вдова послала за Малевичем и увезла гостить к себе.
Вернувшись в Москву осенью 1905 года, Малевич обнаружил, что в стране бушует революция. Малевич к этому времени держался решительных, революционных взглядов, читал Горького и считал себя социалистом. В Курске его братья Мечислав и Антон состояли под надзором полиции. Именно в эти времена Малевич познакомился с Кириллом Шутко, тогда — профессиональным революционером, пропагандистом, членом РСДРП с 1905 года, любившим притом искусство и театр. После революции Шутко станет дипломатом, чиновником; его дружба с Малевичем не прекратится никогда, Шутко будет защищать художника от нападок в формализме, станет одним из его покровителей в верхах. А началась их дружба именно в 1905-м, когда Малевич в свободное от рисования время неожиданно решил принять участие в боях за Красную Пресню.
Доверимся Казимирову авантюрному рассказу, тем более что главное в нём — даже не факты, а сам тон повествования:
«Я достал бульдог и пули. Была настоящая война. Я присоединился к группе, у которой карманы были полны пуль и разной системы револьверов. К этой группе присоединились ещё охотники. Мы шли к Красным воротам, там был бой. Нас повернули к Сухаревой башне. Мы должны были обеспечить Сухаревский пункт, перегородив Садовую у 2-й Мещанской. Нас (несколько человек) поставили у Сретенской улицы для наблюдения. Затрещали заборы, стали нагромождать баррикаду. Дело было к вечеру. Мы заметили, что по Сретенке двигались солдаты. Мы отошли в проходы Сухаревой башни. Солдаты быстро приближались, подходя к площади. Послышалась команда и солдаты взяли на изготовку. Мы дали знать на баррикаду. Момент, и у нас тихая команда. Дали залп. Солдаты хоть и были наготове, но не ожидали такого нахальства. Мы стреляли раз за разом. Я быстро кончил свои пять пуль, которыми заряжен был револьвер. Заряжать уже не пришлось: солдаты, обнаружив нас, стали палить в проход. Несмотря на их пальбу, пули никого из нашего поста не тронули, только штукатурка сыпалась». За ними бросились в погоню, и Малевич случайно забежал на лестницу, где жил его знакомый. Тот заставил его спрятать револьвер, усадил, стали курить и пить водку: «Выпили, хорошо пошло до пяток, — был голоден, а в таких случаях всегда идёт до пяток. Он запел: „Во поле берёза стояла, калина-малина“. Я басую.
— Сильней пой!
Стук в дверь. Громко с места „войдите“! (Дверь он, оказывается, оставил умышленно незапертой.) Входит унтер, в руках револьвер. Два солдата.
— Есть беглые?
— Какие беглые? Не угодно ли беглую рюмочку. Я сегодня именинник и с приятелем того…
Унтер сразу переменил гнев на милость, выпил, ещё подставил, пришлось налить другую».
Так друзья веселились всю ночь. «Утром, пристроившись к хозяйке, которая шла в лавку, взял у неё корзинку. Мы вышли со двора как ни в чём не бывало».
Так был ли Малевич в Москве «бедным художником»? Пожалуй, что и не был: богатство его в ту пору заключалось не в деньгах, а в окружающем воздухе, который в революционной и послереволюционной Москве тех лет можно было ложкой есть. Не было денег, но были друзья, творчество, решительный характер и исключительно питательная среда. А главное — он учился рисовать, а как — об этом в следующей главе.
У РЕРБЕРГА. СИМВОЛИСТ И ИМПРЕССИОНИСТ
В Московское училище живописи, ваяния и зодчества Малевич поступал четыре раза подряд: в 1904, 1905, 1906 и 1907 годах. Для того чтобы быть учеником, он был слишком стар — ученику могло быть от 12 до 18 лет; а вольнослушателей набирали только в натурный класс, то есть в последний, а для последнего класса нужны были серьёзные формальные знания. Поэтому сдать экзамен ему не удавалось. Малевичу к этому времени уже — напомним — 24–28 лет. Позднее он будет говорить, будто в училище поступил, но «нашёл в нём отрицательные стороны, мешающие художественному развитию»; а Клюну так и вообще расскажет целую историю: якобы у него преподаватель спросил, почему он пишет зелёного натурщика — а Малевич якобы ответил, что ему так хочется, так нравится и он даже так видит. Потому якобы Малевичу и пришлось уйти из МУЖВЗ. На деле он туда так и не поступил, но в Москве остался и зиму 1904/05 года жил там, посещая школу-студию Ф. И. Рерберга. Потом «подвёл денежную базу» и рассчитал, что денег ему должно хватить до весны, а там — обратно в Курск, на этюды, к семье и службе. Снова заработать и снова в Москву — поступать. Так и сделал: лето 1905 года провёл в Курске, куда весной сманил участвовать в местной выставке и самого Ф. И. Рерберга, осенью вновь безуспешная попытка поступления — и снова к Рербергу.
Фёдор Иванович Рерберг был художник не великий, но настоящий. В молодости оставил Академию художеств, не вытерпев косности её традиций. Новатором не стал, не был к этому склонен, а стал честным акварелистом и прекрасным педагогом, умевшим не давить на учеников, а показывать им всё разнообразие стилей, приёмов, культур, с тем чтобы молодой художник сам нашёл свой путь.
Рерберг был одним из учредителей и старшиной Московского товарищества художников, в выставках которого принимали участие Врубель, Борисов-Мусатов, Кандинский. Сам Рерберг в своём творчестве тяготел к импрессионизму, обожал Ренуара и Бёрдсли, ездил в Париж, писал сказки и рассказы в духе символизма («Скрипка», «Роза и гном», «Капризная принцесса», «Вдохновение»…). Ещё одним предметом его глубокого интереса была технология живописных материалов, он посвятил ей не одну статью (например, «Краски и другие художественные современные материалы»). Но главное: Рерберг был прирождённым учителем, при котором ученики имели возможность развиваться в своём темпе и направлении.
Малевич в автобиографии ничего не написал о Рерберге, вообще, не успел подробно обрисовать тот период своей жизни. Но о нём остались свидетельства других учеников школы-студии.
Вот что пишет Иван Васильевич Клюн:
«Фёдор Иванович был хороший художник и чудесный человек: в высокой степени культурный, благовоспитанный, добрый, бескорыстный, до фанатизма преданный искусству и умевший передать любовь к искусству своим ученикам. Воспитанник Петербургской Академии художеств, он в искусстве был импрессионистом, хорошим искренним импрессионистом»; «Желающих учиться было так много, что помещения не хватало. Учеников в это училище привлекало ещё и то, что он, будучи теоретиком и историком искусства, никому не навязывал какого-либо определённого метода работы».
А вот пишет Леонид Фейнберг, прекрасный советский художник-график, посещавший школу Рерберга ещё гимназистом:
«Вокруг Фёдора Ивановича всегда ощущалась атмосфера спокойной, гармонической тишины… Рисунком обычно руководил кто-либо из ассистентов Рерберга. И все же нередко случалось, что сам Фёдор Иванович обходил всех рисующих. Помню, как Рерберг давал нам необходимые указания. Подойдя к рисующему, он некоторое время стоял, молча рассматривая работу. Только после тщательного сравнения с моделью Рерберг высказывал обычно краткие, точно взвешенные замечания. Однако я не припомню случая, чтобы он высказал пожелания, касающиеся общего стиля рисунка. В этой области каждому ученику предоставлялась полная свобода».
