Ольга Петрочук - Сандро Боттичелли
В действительности поэма «Град жизни» уцелела доныне.
В этом «теологическом романе» автор обещает в будущем не только наказанным грешникам, но даже злым духам искупление вины страданием, а вслед за тем возвращение милости бога. Падшие ангелы будут возвращены таким образом в лоно отринувшей их божественной любви — и те, что грешили непомерной гордыней, и те, что питали запретную страсть — влечение к дочерям человеческим. Оба эти греха чрезвычайно близки душе Сандро Боттичелли, столь же влюбчивого, сколь и гордого. Но еще ближе его сокровенной жизненной позиции оправдание особого разряда ангелов, которые при возмущении Люцифера против Иеговы не примкнули ни к кому.
А в еретической поэме Пальмиери эти «духи срединного мира» низвергнуты вместе с падшими небожителями и вселены в людей, рыб и животных. Из их изначальной двойственности вырастает вечная двойственность мыслящей человеческой души. Словно из вечно колеблющейся промежуточной позиции этих во всем сомневающихся созданий исходит учение о «двух истинах», пришедшее с мусульманского Востока, от Аверроэса, согласно которому истины богословские и научно-философские равно имеют право на существование, ибо существуют независимо друг от друга. Можно придерживаться самых передовых философских взглядов на мир и одновременно верить в установления религии. Наиболее ортодоксальные из флорентинских неоплатоников отвергали «концепцию двух истин», но Боттичелли-то никогда и ни в чем не был ортодоксален. Подобно снисходительному вольнодумцу Помпонацци, он мог «как философ не верить в бессмертие души, а как христианин верить в него».
Обвинение в ереси не во всем голословно, поскольку носителям подобных воззрений вряд ли поздоровилось бы, доживи они хотя бы до 1512 года. В те дни Латеранский собор католической церкви вместе с популярным в Европе вольнодумным мусульманином Аверроэсом особо осудил двусмысленное учение «о двух истинах». В специальной булле Собора профессорам философии предписывалось опровергать с университетских кафедр осужденные учения, а носителей их преследовать как еретиков.
А вольнодумный живописец Сандро Боттичелли в его относительно либеральное время мог еще забавляться над обывательским страхом перед всем еретическим. Неизвестно, как далеко зашли подозрения властей на его счет в этом плане, зато сам он однажды позволил себе рискованную дерзость «в шутку» обвинить в ереси одного из своих приятелей, утверждавшего, что он, художник Боттичелли, «придерживается мнения эпикурейцев, будто душа умирает вместе с телом». Призванный к очной ставке с ответчиком, Сандро-истец заявил: «Совершенно верно, что я такого мнения о его душе, ибо он — скотина. А кроме того, не кажется ли вам, что он еретик, потому что, будучи неграмотным и едва умея читать, он толкует Данте и упоминает имя его всуе?»
Шутливый процесс, разумеется, кончился общим весельем, как многие другие не слишком безобидные проделки живописца, однако за видимым смехом его бесшабашного заявления таилась большая серьезность в том, что касалось отношения к его святыне — Данте Алигьери. Влияние величайшего предвестника Возрождения отразилось на духовно-философской, ассоциативной и поэтической стороне многих созданий художника. Этого достаточно, чтобы считать Боттичелли одним из глубочайших знатоков Данте и… одним из наиболее последовательных продолжателей того «еретического», что было в поэте.
Ибо при жизни Сандро многие произведения уже ставшего легендой Алигьери числились под запретом. Не мудрено, поскольку сама Беатриче — символ небесной мудрости в дантовском Раю — объясняет мироздание в духе учения Аверроэса, признанного «вредоносным», не соответствующим ортодоксальному учению церкви. Еще в 1277 г. идея строения вселенной «по Данте» была осуждена епископом Парижским вместе с 219 тезисами из работ и речей вольнодумных членов парижского факультета «семи свободных искусств». В дни, когда списки «Чистилища» и «Ада» еще ходили по всей Италии, в 1320 г. в канцелярии папы Иоанна XXII нашумел процесс некоего Маттео Висконти, который якобы намеревался извести черной магией первосвященника с помощью «величайшего мага» магистра Данте Алигьери. Дантовский трактат «О монархии» осужден уже в XIV веке в специальных сочинениях и в 1329 г. сожжен по приговору кардинала Поджетто.
В период контрреформации в 1554 г. та же «Монархия» официально включена в папский индекс запрещенных книг, где пробыла вплоть до 1896 г. — то есть освобождена от запрета без малого через шестьсот лет после написания. Запоздалое восстановление в правах давнего шедевра странным образом почти совпадает по времени с восстановлением «доброго имени» забытого гения Сандро Боттичелли, который считал профанацию творчества Данте тяжелейшей и наихудшей из ересей.
Художник и убийцыКонечно, художник не мог любить Савонаролу в пору расцвета его владычества, сгубившего добрую славу боттичеллевского искусства. Слишком уж резко тогда контрастировали между собой несгибаемый проповедник и удивительно гибкий Сандро. Но, несмотря на эту гибкость, Боттичелли был неспособен приспособляться в жизни так, как это сделал, к примеру, престарелый мудрец Марсилио Фичино, ухитрившийся одновременно быть приверженцем Медичи и поклонником Савонаролы, словно бы даже с одинаковой степенью искренности.
Однако промежуточная межпартийная позиция в существующих обстоятельствах заводит Сандро в исключительную, парадоксально-трагическую ситуацию, когда, практически не принадлежа ни к какой партии, он словно во сне или по инерции продолжает служить интересам семейства Медичи в самый разгар движения «пьяньони». Так иллюстрирует Боттичелли не любимого Савонаролой за языческие пристрастия Данте, не без влияния некоторых положений того же пророка, но по заказу одного из затаившихся Медичи.
Из письма жены Лоренцо ди Пьерфранческо Медичи, помеченного 5 ноября 1495 г., следует, что живописца Сандро Боттичелли весьма ожидали на вилле Треббио, где он должен был «написать некоторые вещи для Лоренцо», и в 1497 г. он вместе с помощниками выполняет некое оформление на излюбленной вилле Кастелло, блаженной родине его «Весны» и «Венеры». Впрочем, это не помешало Сандро в промежутке между сугубо светскими работами для Медичи исполнять и заказы, подобные благочестивому изображению св. Франциска для спальни монастыря Санта Мария ди Монтичелли, «что за воротами Сан Фредиано» — с 14 июня по 14 августа 1496 года.
Хронист тех беспокойнейших лет Лоренцо Виоли неоднократно упоминает в своих записях, что в студии все еще относительно популярного, хотя и стареющего маэстро частенько, как в лучшие годы, собиралось изрядное количество неких «бездельников». В их числе можно встретить и Доффо Спини. Но что общего Сандро имел с пресловутыми «компаньяччи»? От них всегда можно узнать все самые свежие городские новости и сплетни. Было немаловажно, что эти порой расходившиеся без удержу молодчики, эти разодетые брави — традиционные почтительные поклонники его искусства, в особенности его прекрасных белокурых богинь. А он, в свое время вложивший в них весь жар своей души, все свое обаяние недавно блистательного мастера, не намерен запросто расставаться со своею славою. И вот, привыкший к самым тонким комплиментам изящнейших эрудитов, как всегда, неравнодушный к поклонению, он снисходительно принимает неуклюжие восторги Доффо Спини, если не как подлинное откровение души, то как забавный курьез.
Компания буйных повес веселилась, как умела, поощряемая привычно-радушным лукавством хозяина, а заодно бранила Савонаролу и его присных. Симоне, «пьяньоне» и совладелец по дому, также нередко захаживавший к брату, записывал эти разожженные щедрыми возлияниями речи в своей хронике, которая дошла до нас только в отрывках, и, слушая ругань, все более виртуозную и свирепую, мог только вздыхать, подобно другому историографу, «пьяньони» (Ландуччи), о том, что «бедный монах имел стольких врагов». Ему ли не знать причудливость, безалаберность и двойственность брата!
Так почти незаметно пирушки в усадьбе Филипепи «за воротами Сан Фредиано» становятся все более зловеще разнузданными. И самое страшное, что снисходительный их устроитель при всей остроте своей наблюдательности сам не заметил, когда именно, с какого момента его развеселая пародийная «Академия Праздных» преобразилась в подобие притона убийц. Думал ли он тогда, что его равнодушно-прохладное любопытство привычного зачинщика застолий обернется элементарным попустительством злому делу?
Только вместе с реакционным переворотом в городе и со страшною собственной метаморфозой пришло к живописцу осознание безнадежности того внутреннего тупика, о котором оставалось кричать жгучими словами загубленного его собутыльниками пророка: «Род лукавый! Впрочем, я говорю не о всех, но ведь добрых осталось так немного! О, всех укусила змея, всех она заразила своим ядом… Горе, горе! Чаша твоя полна. Дальше некуда идти в злобе твоей. Горе тебе за духовные твои грехи, горе за плотские, горе первым, горе главам, горе всем, ибо нет у тебя ничего, кроме горя!»
