Коллектив авторов - Лесной: исчезнувший мир. Очерки петербургского предместья
Дядя Вася – Василий Евдокимович Семенов, окончил Ленинградский строительный институт (ЛИСИ). Когда началась война, его срочно командировали на Урал, на строительство цехов оборонного завода. Туда, на Северный Урал, уехали с ним и дед с бабой Зиной. Дядя Вася тогда только что женился на очень милой и очень любимой мной впоследствии тете Тасе Толвинской, дочери профессора Политехнического института (они жили во втором профессорском доме). Она сама только что окончила Политехнический, но добралась до Верхней Туры гораздо позже: сначала работала медсестрой в госпитале, который был в нашей школе, потом эвакуировалась вместе с институтом и своими родителями. Еще до окончания войны дядю Васю назначили начальником Первого строительного треста восстановления Ленинграда, и он вернулся в наш город. Умер он рано, внезапно, от сердечного приступа.
Дядя Юра прошел Финскую кампанию и был комиссован. Его, едва живого, вывезли из Ленинграда весной сорок второго, но он выправился и дожил до глубокой старости. Он был художником-оформителем, макетчиком. До войны он выполнял большие панорамные макеты колхозных ферм и поселков для ВДНХ. Вырезал из дерева малюсенькие фигурки людей, лошадок и коровок, клеил домики. В комнате у него всегда пахло столярным клеем и стружками.
Накануне
Два последних ярких впечатления моего детства остались из тех лет, когда я уже ходила в школу. Одно из них праздничное, второе – полное печали. Но сначала о первом.
Это был день рождения Сергея Мочалова, моего товарища и соседа. В гостях у него из детей я одна. А взрослых собралась большая, веселая и шумная компания. Тогда как-то так было принято, по крайней мере в известном мне окружении, что взрослые в наши дни рождения устраивали праздник для себя. Виновник торжества, конечно, получает подарки, но своих гостей у него один или два, только для того, чтобы ему было с кем играть и не мешать им. И дети оправдывали их ожидания, за столом не засиживались – новые игрушки привлекали гораздо сильнее.
В тот вечер все было так и не совсем так. Нина Николаевна, Борис Павлович и их гости вдруг сами стали играть. Сначала я даже не поняла, что что-то началось. Сначала Нина Николаевна зачем-то протащила через комнату пустые Сережины санки. Потом открылась дверь во вторую комнату.
Там было темно, только горела одна свечка… Посредине кто-то лежал на стульях под белым покрывалом, а рядом в черном балахоне стоял один из гостей, держал в руках книгу и что-то бормотал. Потом он наклонился и стал водить рукой по полу.
И вдруг из-за шкафа вышел еще один из гостей, самый высокий, с большим открытым лбом. На этом лбу каким-то образом держалось и свисало на лицо простое вафельное полотенце. Он медленно, страшным голосом прорычал: «Подымите мне веки!» – и еще двое подскочили к нему и откинули полотенце. Тогда он протянул руку и показал пальцем на того, который читал книгу: «Вот он!» Тот сразу упал. Все зашумели, захлопали и закричали: «Вий! Вий!»
Мы снова вышли. А когда дверь открыли, то все увидели вершину белой горы, над которой вился дымок, и все закричали: «Везувий!» Везувий был из стульев, простыни и того же высокого человека, он, скорчившись, сидел на сдвинутых стульях под простыней и курил. «Вием» и «Везувием» был академик Николай Николаевич Семенов. С тех пор я заболела шарадами.
Второе – очень сильное и очень зримое впечатление тех лет – гибель и похороны Димы Залевского. Все наши дома притихли, как только разнеслась весть о том, что Диму на велосипеде сбил грузовик.
Это случилось в самый разгар лета. Он только что окончил первый или второй курс Лесотехнической академии. Большой компанией – там были Юра Рыбежский и другие ребята нашего двора – они поехали на танцы в Озерки. Дима был на велосипеде. От «Светланы» до Озерков шоссе шло по одну сторону от трамвайных путей, но не так, как теперь за Поклонной горой, когда между ними есть зеленая полоса, а совсем рядом. Возвращаясь, все стояли на задней площадке трамвая, а он ехал за ними, смеялись и перекликались, среди них была и его невеста, тоже студентка. Он ехал по встречной полосе и не успел увернуться от грузовика. Несколько дней в больнице он пролежал без сознания.
Все эти несколько дней из квартиры в квартиру, из дома в дом передавали какие-то медицинские слова, но такими глухими, упавшими голосами, что даже мы, дети, понимали: надежды нет. Потом он лежал на столе, весь в цветах, а люди все шли и шли прощаться. Дверь в их квартиру со стороны парадного входа все время оставалась открытой. Помню, кто-то сказал: «Все наши хулиганы плачут».
Потом, на середине Старо-Парголовского, – замедленный открытый грузовик, спущенные борта, цветы, венки и люди, очень много людей. Процессии, казалось, нет конца, она растянулась по Старо-Парголовскому от Яшумова до Воронцова и направлялась через Спасскую на Богословское. Надрывные вздохи оркестра тяжело падали на наши дворы и окрестные улочки.
Позже, оглядываясь назад, я воспринимала это событие как какой-то знак, как предвестие надвигавшейся большой беды. Но тогда оставался еще год неведения и привычно текущей жизни.
Через несколько дней мы уехали в Толмачево. Вернулись в конце лета. Я пошла в третий класс, а Виталий в детский сад Клуба ученых. Прошел сентябрь с моим днем рождения, и вот уже земля в наших дворах покрылась сплошным золотистобагряным ковром опавших листьев и весь воздух вокруг пропитался их пряным ароматом.
Потом выпал снег и, как всегда, лежал до самой весны. Зима тянулась долго и имела привкус грусти, оттого что папа уехал работать в Петрозаводск и дома появлялся редко. В его рассказах звучали слова «Калевала» и «Сампо», и еще он привез печальную песню из спектакля, в котором играл, «про Деву леса, дочку северного ветра» и «про то, как люди из крови ковали Сампо».
В марте праздничной мишурой засверкали на солнце сосульки. Мы обламывали их с крыш сараев и лизали, как мороженое. К апрелю у южных стен домов стали показываться проталины.
Наконец, совсем сошел снег, а на пригорках зацвела мать-мачеха. Я знала, что скоро в поле, за парком Политехнического, из травы будут взлетать жаворонки. Видела их раньше, когда еще в детском саду нас водили туда на прогулку. Но теперь я в ту сторону не ходила. Зато, когда возвращалась с занятий в кружках Клуба ученых, можно было заглянуть в соседнюю рощицу, там, в тени, уже расцвели фиалки и ландыши.
Окончились занятия в начальных классах школы. Прошли отчетные концерты в кружках. И снова наступило лето.
За три дня до войны мы с мамой и Виталием уезжали на дачу. На этот раз наш поезд отправлялся не с Варшавского, а с Витебского – в Белоруссию…
В садах цвела сирень. Подходила пора жасмина и пионов. В последний раз мы проходили дорогами старого Лесного. И клены, клены в каждом дворе то ли прощались с нами, то ли хотели что-то удержать в трепетных ладонях своей листвы.
Вместо послесловия. Диалоги воспоминаний
Если вспоминаешь только о себе, своей семье и ближайшем окружении, можно уединиться и писать. Но если задумаешь представить более широкую картину прошлого, очень нужен собеседник и диалог воспоминаний. Мы говорим друг другу: «А помнишь?» – и все оживает, обрастает подробностями, фактами, незнаемыми тобой до этого событиями.
Мне посчастливилось с детством. Я успела прожить его целиком до войны и в таком месте, лучше которого, как мне до сих пор представляется, не было на свете. И я всегда ношу его с собой. Оно живет в моем подсознании и помогает жить. Оно огромно. Это не дом, не сад, не лица моих родных, вернее – конечно, все это, но еще и все наши дома и дворы вместе, в одном образе, со всеми населявшими их людьми, такими интересными и разными, их жизнью и судьбами. Поэтому, чтобы как можно полнее и точнее все передать, очень был нужен собеседник.
Первой и очень важной для меня в этой роли оказалась Нина Завитаева – девочка нашего двора, а потом и моя одноклассница. Без нее моя телега воспоминаний, вероятно, просто не сдвинулась бы с места.
Мы начали вспоминать вместе. Она обладала прекрасной памятью и достаточным житейским любопытством, была на год старше меня и уже в детстве знала о нашем окружении больше, чем я. Бесконечно жаль, что она не дождалась законченного результата начатой нами работы, с ней многое ушло навсегда. Но среди того ценного, что она успела мне сообщить, был и адрес Нели Фоминых – «девочки из соседнего сада».
Нелина семья после войны не смогла вернуться в Ленинград – некуда было – и осталась в Карелии. Я написала ей в Петрозаводск и получила ответ. Она прислала мне бережно хранимую в семье фотографию дома, потом приезжала и привезла еще несколько фотографий.
Обмен воспоминаниями о детстве и юности, естественно, всегда возникал на традиционных сборах нашего класса (тех, кто остался и в состоянии был прийти на встречу). Правда, в основном затрагивались блокадные и послевоенные годы, но иногда всплывали и какие-то более ранние моменты. Была среди нас и Наташа Брызжева. Она – геолог, в последние годы вместе с мужем работает по договору в Австралии. И вот я получила письмо из Сиднея… Кстати, Наташа недавно написала несколько страниц воспоминаний о блокаде. Написала искренне и правдиво, прямо от сердца, но пока держит при себе, говорит, очень личное. А ее письма я здесь привожу – это тоже наш диалог о Лесном.
