Вера Лукницкая - Ego - эхо
Я пробыла в этом бараке 2 года 9 месяцев, барак ни разу не отапливался, в бараке было 300 человек.
Строимся по пять человек. Принимает конвой, состоящий из начальника конвоя с овчаркой и шести солдат все с автоматами. Нас 100 женщин. Выходим еще темно и возвращаемся тоже в темноте. Дорога до Магадана прямая, по ней беспрерывно движутся колонны каторжан, по бокам кювет и ровная низина до Магадана. Видны огни, освещенные окна. И иду, смотрю на эти светящиеся окна и думаю: там живут люди.
ИЗ МАМОЧКИНЫХ ПИСЕМ
No 1.
На нашу встречу, на совместную жизнь надеяться трудно, родная. Возможно, что этого не случится никогда, тяжело об этом думать, но к этой мысли надо себя подготовить. Правда, говорят, что живой человек думает о живом, но какой же я живой человек, я можно считать, на том свете, и вот оттуда пишу тебе...
No 2.
...не могу тебе писать подробно, ты меня понимаешь, почему. Моя мысль не фантазия и не результат тяжелого переживания, это реальная мысль на сегодняшний день, а что будет завтра - я не знаю, перемены возможны, и не только ежедневно, а ежечасно. Правда, за это время перемен было много, но только в худшую сторону...
No 3.
...Веруся, детка моя, если тебе нельзя переписываться со мной, ты мне напиши.
...За последние дни мысль о тебе - такие несбыточные фантазии!.. А реально увидимся ли еще - вопрос. Верочка-солнышко, детка моя, в первое письмо, которое ты мне будешь посылать, положи прядочку своих волос. Только обязательно. Я знаю, что мне будет тяжело... Волосы твои, это часть тебя будет со мной - самая крохотная частичка, но пусть будет...
P.P.S.ПЕРПЕНДИКУЛЯР
прелюдия двадцатая
-Сижу я и реву вся в прошлом, всегда в прошлом, мысленно перед вами на коленях. И Бога спрашиваю: почему не послал он мне вашей Судьбы. Мы же ровесницы.
Понимаете, Вера, не Судьбы, - даже Ему это не по силу. Лишь один бы миг! В нем прозрею, что не придут за моей душой ни мать, ни отец там, на небе. На земле - не пришли... Страх одолевал. Боялись еще больше, чем я. Я боялась беспредметно. Видела их поведение со мной, всегда напряженную жизнь, обстановку в доме. Через них я боялась чего-то еще, - не понимала сама, чего.
Родители мои боялись предметно. Они законно вершили зло. Они вершили зло всю свою сознательную жизнь, вершили зомбированно, не оглядываясь. Оглянуться - стоило моему отцу его собственной жизни. Они не выбирали ТАК жить, но втянулись как в стихию, как в вихрь, и не хотели думать, знать, что есть жизнь другая.
Молю Бога послать мне Миг, где я - по вашу сторону. Вам было больно, но не страшно: у вас уже отняли мать. А я, что я? Родители лишили меня права не бояться, ждать их из тюрем, любить, видеть их живыми, или мертвыми, невиноватыми, чистыми и страдать и радоваться. Не о гладкой жизни я молю - о вашей Судьбе. Какая вы счастливая!
Молю Бога послать мне Миг, где - надежда. У Вас она была, а у меня никогда. Простите, Вера, вы сильная. Я - никакая. Я завидую вам. Поймите меня, если можете. Поймите. З а в и д у ю.
Из этого, похожего на литературу, монолога длиною в сутки я узнала, что отец ее был партийным активистом, направленным служить начальником одного из лагерей ГУЛАГа. Мать - по учету кадрами того же учреждения.
Жили изолированно, закрыто даже от домашних. Вопросов не допускали. Между собой часто ссорились, но громко не скандалили, - выясняли отношения и даже разговаривали в спальне, за закрытой дверью, в основном накрыв головы одеялом. Семью обслуживали заключенные. Отец сильно пил, и в одну из ночей его нашли убитым из его же собственного именного оружия у входа в дом. Произошло это вскоре после пополнения лагеря заключенными - бывшими его соратниками по гражданской войне и работе. Чтобы как-то оправдать самоубийство - такой промах - коммуниста-отца, матери, по договоренности с ней приписали это как убийство и арестовали ее, но вскоре освободили. Все это было подстроено. Суд ее оправдал за недоказанностью обвинения, а фактически "за бдительность" - за уничтожение предателя дела партии, дезертира.
Она прожила с мужем больше десяти лет. Старший брат рассказчицы, - не родной отцу, родителей своих не терпел, чурался, несколько раз сбегал из дома, потом исчез надолго.
- Или он убил отчима?.. - она сомневается, но произнесла, может быть, чтобы мать оправдать как-то, задним числом.
Через некоторое время я получила ее дневник - почти целиком исписанную общую тетрадь.
Запись из ее дневника, присланного мне (для публикации(?!)
"Мать окончила приходскую школу и в двенадцать лет поступила в частную - сестер Мошковцевых. Она была трудолюбивой, серьезной, проучилась в этой школе семь лет, потом началась ее общественная жизнь в комитетах, детсадах, школах, месткомах по работе с женщинами. Делала доклады по культуре, получала благодарности, премии, всем была нужна. Никогда не жаловалась на жизнь, людей, здоровье. За всю жизнь ни разу не взяла бюллетень. И вот сейчас, когда звучит песня "Кудрявая", я представляю молодую, полную сил, красивую и крепкую мать.
Но кроме внешней жизни у нее была жизнь еще одна, спрятанная глубоко жизнь. Ее я не знала. Этой тайной жизни она отдала тридцать семь лет.
С 1921 года19 она работала в органах ВЧК-ОГПУ-НКВД-МГБ. Заключенные, заключенные. Через всю ее жизнь шли заключенные. Я знала, что у нее феноменальная память. Она наизусть знала весь уголовный кодекс, и все данные о заключенных. Ей не надо было смотреть в "дело", чтобы узнавать статью закона, по которой осужден человек, его имя и фамилию и все данные по "делу". Думаю, что так и было, иначе бы ее - беспартийную, за несколько лет до пенсии не назначили бы начальником спецотдела управления строительством п/я-325. Секретный завод строился заключенными и репатриантами.
Сколько же тайн она знала, сколько страшного видела, работая в третьем отделе еще до войны! Сколько имен расстрелянных, уничтоженных пытками она помнила! Сколько имен ее товарищей - карателей, мучителей, палачей она унесла в могилу! Она прожила в самой гуще гулаговских дел. Недавно я разглядывала ее пропуска с гербами НКВД и МВД на обложках. В них нерасшифрованные росчерки имен и фамилий. Я никогда не слышала от нее разговоров о работе, никогда не видела ее слез. Только страх. Загнанный в самые глубины ее нутра страх.
Она, конечно, была слепой исполнительницей жестокой бесчеловечной воли отца. Когда она состарилась, она копалась в своей памяти, и уверяла меня, что сама не пытала, не расстреливала. Боже мой, меня уверяла потерявшая разум, ослабевшая, помягчевшая, покорная старуха.
И к семидесятому году, из всех сил цепляясь за остатки разума, мать писала-писала, сообщала, объясняла, оправдывалась... Она не хотела ни есть, ни пить, только писать. Она писала в тетрадях, на клочках бумаг и газет, на страницах книг, чернилами, карандашом, чем придется, на чем придется. Мешки исписанных листков и томов я выносила из квартиры, когда парализованную перевозила к себе. Мне легче было все это выкинуть, чем разбирать. В числе бумаг - копия "обвинительного" заключения матери в отношении смерти отца".
Следующая встреча произошла через 14 лет. Я ждала ее, признаюсь, - ведь так искренне она держалась, так безыскусно раскрыла мне свое состояние, свою, безысходность. Все эти годы я не видела ее, жалея, сострадая и представляя, как трудно пришлось ей. Я не знала, как облегчить ее состояние, как стереть грань между нашими судьбами.
В нужде не должно быть отказа... Тем паче - мою судьбу не только она, но я сама считаю счастливой. И здесь мне видится только одна возможность: облегчить судьбу человека в силах лишь собственным восприятием.
Тогда, четырнадцать лет назад, она просила, умоляла, если не смогу опубликовать ее тетрадь, то хоть рассказать о ней, как есть, хотя бы в моей книжке. Книгу я тогда не издала. Возможно, сам факт ее появления в моей жизни оттянул на себя время для той моей книги.
А потом так случилось, что она в связи с политическими катаклизмами в стране переехала, как беженка в Россию и поселилась недалеко от Москвы. Было письмо и было несколько звонков от нее и ее близких из-за границы с просьбой вернуть тетрадь, но встреч не происходило, и тетрадь оставалась у меня.
Я не могла представить себе ее теперь, через столько лет. Нелегко, наверное, ей приходится с таким багажом? Дети, внуки, как найти знаки равенства, как "память до конца убить"?
Оказалось, возможно. Кризис для нее кончился. Для нее наступила новая эпоха. Она попросила вернуть ей тетрадь потому, что записывала она, оказывается, только для себя и только о своей личной жизни, и все глупости; что думала неправильно и в 60-х, и в 70-х, и в 80-х, когда писала, и когда плакала передо мною; что тетрадь она хочет сохранить для детей и внуков. "Но, - добавила она в конце последней беседы, - несколько страничек придется вырвать..."
Тетрадь пока у меня. До ее возвращения из-за границы, где теперь живут все ее потомки.
Философ и царь сказал: "все проходит". Но это мое время. Слава Богу, что в нем я на этой стороне.
